Шрифт:
Здесь лорд главный судья взглянул на меня так сурово, что при всей своей благодарности за предупреждения, я был готов провалиться сквозь землю, лишь бы побыстрее исчезнуть из этой комнаты. Мое состояние не ускользнуло от внимания судьи Джеффриза. Моя испуганная физиономия развеселила его, лицо его помягчело, и он сказал:
— Ступай, Джон. Я буду помнить о тебе, да и ты, надо полагать, не забудешь обо мне до конца дней своих.
— Спасибо, милорд, счастлив отбыть в родные края, потому что, вы понимаете, самый сенокос сейчас, да и...
— Довольно, Джон. Можешь быть свободен.
Глубоко вздохнув, я вышел.
Хотя, по выражению его милости судьи Джеффриза, я был теперь свободен, вернуться домой оказалось для меня не так-то просто. Денег оставалось всего ничего, и добраться до Орского прихода я мог теперь только на своих двоих, да и то при условии, что решусь выпрашивать подаяние по дороге.
После всего, что вам теперь обо мне известно, любезные читатели, вы, конечно, скажете, что когда речь зашла о возмещении моих лондонских расходов, я повел себя и высшей степени глупо. Не знаю, может быть, и так. Умный и или глупый, я такой, каким уродился, и другим мне уже не бывать.
Получив с мастера Спайка за кров и за стол (на пятьдесят шиллингов меньше того, что матушка давала мне на дорогу), я перво-наперво расплатился с долгами, и большую часть того, что осталось, потратил на подарки для матушки, Анни, Лиззи, Бетти, Джона Фрая и его жены, а также для семейства Сноу. И поскольку от вас, любезные читатели, я ничего скрывать не должен, то, так и быть, придется признаться в том, что для Лорны я тоже купил кое-что. (Правда, когда в лавке мне сказали, сколько это «кое-что» стоит, со мной чуть дурно не сделалось.)
Что и говорить, большого дурака я свалял, — не потому, конечно, что потратился на своих близких, друзей и соседей, — а потому, что не предусмотрел других расходов, кроме тех, что были включены в счет хозяина.
К великому моему удивлению, когда я принес еще один счет за трехдневное пребывание под крышей меховщика, а также за неделю пути от Лондона до Орского прихода, мастер Спанк не только отказался встретиться со мной, но и выслал мне записку на голубой бумаге с такими словами:
«Кто может, да не хочет,
Над тем весь мир хохочет.
Кто не живет обманом,
Тог век с пустым карманом.
Убирайся к дьяволу, Джон Ридд!»
Прочитав записку, я пришел к выводу, что потерял расположение главного судьи Джеффриза и что мое свидетельство он, скорее всего, счел не стоящим внимания.
Да, велико было мое разочарование! И к сенокосу я уже не поспею, и жатва на носу, и черные дрозды, не чувствуя хозяйской руки, совсем, поди, обнахалились и клюют нашу вишню почем зря, и матушка плачет обо мне дни и ночи, и ее некому утешить... И — самое главное — как там Лорна? Может, совсем забыла меня, может, утопилась в черном омуте, а может, и вовсе вышла замуж за Карвера Дуна. Едва это последнее пришло мне в голову, как мне снова им хотелось увидеться с мастером Спанком и вытрясти из него его подлую душу, невзирая на его многочисленное семейство. Увы, привратник не пустил меня дальше порога, сказав (хозяин наверняка подучил его), что мастер Спанк, перетрудившись на ниве правосудия, изволил отбыть на морские воды для поправления здоровья. Делать было нечего, и на следующий день я решил, зарядив ружье, выступить в путь, хотя бы весь приход поднял меня на смех за то, что по дороге домой мне пришлось побираться. Дальнейшие события, однако, избавили меня от этого унижения. У меня еще оставались последние полкроны, и я вышел, чтобы купить на них пули и порох: в те времена они были в дороге нужнее хлеба и башмаков. Но едва я вышел на улицу, как тут же столкнулся носом к носу с добрым моим приятелем Джереми Стикльзом, который как раз направлялся ко мне, решив повидаться со мной после долгой разлуки. Я провел Джереми в свою комнатушку и рассказал ему все как есть, и королевский гонец чрезвычайно удивил меня тем, что вовсе ничему не удивился.
— Что же ты хотел, Джек,— заметил он,— на этом мир стоит. Они выжали из тебя все, что им было нужно, какой же им смысл содержать тебя и дальше? Говорю тебе, Джек, все люди лжецы, и меньше всего лжет тот, кто не корчит из себя правдолюбца.
Для меня эта истина прозвучала слишком туманно, тем более, что я никогда не считал себя лжецом — даже в мыслях.
— Пять фунтов я тебе дам,— пообещал Джереми Стикльз, выведя меня из печальной задумчивости,— а потом постараюсь выколотить их из подлеца Спанка. Я бы тебе и десять фунтов дал, но извини, друг, в последнее время я и сам на мели. Да не тычь ты мне под нос свои счета, не тычь! И расписка мне твоя тоже не нужна. Ей Богу, Джон Ридд, ты меня просто смешишь!
Я готов был целовать ему руки. Кто бы мог подумать, что в Лондоне, самом недоверчивом городе на грешной земле, найдется человек, который ссудит мне целых пять фунтов, даже не потребовав за это расписки! Меня это так потрясло, что я даже всхлипнул: телом я громадный мужчина, а душой — сущее дитя. Поймите правильно, любезные читатели,— не пять фунтов растрогали меня, а то, что мне их дали на слово, поверив в мою порядочность.
Глава 18
Теперь я знаю: Лорна любит меня!
Я истер ноги в кровь и все же прошел путь от Лондона до Данстера за каких-нибудь шесть дней. В полях уже начали убирать пшеницу. Хотя пяти фунтов вполне хватило на то, чтобы платить в дороге за кров и стол, и еще несколько шиллингов осталось для путников, что были беднее меня, я хорошо помню, сколько Джереми Стикльз платил за лошадей, когда мы ехали в Лондон, и потому ни на какой способ передвижения, кроме пешего, не рассчитывал. Когда вечером на подходе к Данстеру я увидел его крыши и стены здешнего старинного замка, я с радостью почувствовал, что грязная наша столица не идет с сельским этим раем ни в какое сравнение. Кроме того, здесь жил дубильщик, родственник моей матушки, у которого мы с Джереми Стикльзом останавливались на ночлег по пути в Лондон, и двери его дома снова широко открылись для меня, и здесь, в кругу близких, лондонские мои приключения стали забываться, как дурной сон.