Латуниц пожал ей руку, как старому приятелю, и усадил в кресло у круглого стола, покрытого синей скатертью, а сам, по обыкновению, принялся ходить по комнате.

— Ну, — спросил он, — что скажешь нового?

— Я пришла… — Нина хотела начать издалека, но вдруг все забыла и, встав с кресла, сказала: — Я пришла, чтобы попроситься с тобой в армию.

— В армию? Ишь ты! Что же ты там будешь делать?

— Что угодно, что велят, — твердо сказала Нина. — Я сейчас не могу сидеть здесь.

— Ну, а мать как же на это смотрит?

— Мама говорит, что я должна заниматься музыкой.

— Ну и правильно, — сказал полковник. — Ты что же думаешь, мы теперь рояли на дрова переломаем, а?

— Нет, я так не думаю, но сейчас… — Она замялась и не знала, что говорить дальше.

В это время в дверь постучали, и полковник громко сказал:

— Да.

Вошел невысокий худощавый военный с зелеными петлицами. В руках он держал объемистую папку. Когда он закрывал за собой дверь, Нина заметила, что в коридоре ждало еще несколько командиров.

— Разрешите, товарищ полковник, срочные, — сказал вошедший.

— Давайте.

Военный открыл папку, и полковник синим карандашом стал быстро подписывать большие листы с напечатанным на машинке текстом. Нина заметила, что, подписываясь, он ставил огромное Л, а дальше все было совершенно непонятно.

— Все? — спросил полковник, ставя последнюю подпись.

— Все, — ответил командир с зелеными петлицами и стал складывать листы.

— Так вот, — сказал полковник, продолжая прерванную мысль и снова прогуливаясь по комнате. — Ни на какую войну тебе идти не следует… Понятно? Надо быть с матерью и заниматься музыкой, а на войне как-нибудь обойдутся и без тебя… Ясно?

— Ясно, — сказала Нина, чувствуя, что у нее не хватает ни сил, ни возможности возражать.

— Ну вот и хорошо. — Он улыбнулся. — Я тебе дам адрес. Напишешь о себе.

— Хорошо, — сказала покорно Нина и взяла листок, на котором он размашисто написал несколько слов.

Полковник протянул ей руку и так, держа ее ладонь, проводил до двери. Нине показалось, что он еще что-то хотел ей сказать, но не мог решиться.

И вдруг будто кто-то сильно толкнул ее, она резко обернулась и молча прижалась к нему. И сразу почувствовала, как сильные руки до боли сжали ее плечи.

Нелли Ивановну и Долинина Нина застала за обедом. Она твердо решила не говорить им о свидании с отцом.

Против обычного, в последние дни Борис Сергеевич был в хорошем настроении. Просматривая газету, он говорил, что наши дела уж не так плохи, немцы продвигаются к Ленинграду узким клином и могут быть отрезаны на фланге нашим флотом.

Когда подали второе, Нелли Ивановна, молчавшая до сих пор, вдруг сказала Нине:

— Наш театр через несколько дней уезжает. Есть решение нас эвакуировать. Ты едешь с нами.

Больше всего Нелли Ивановна боялась, что Нина откажется, не станет даже слушать мать.

Но Нина так, словно это было ей совсем безразлично, спросила:

— Куда?

— Пока еще неизвестно. Борис Сергеевич поедет выбирать город. Но в спокойное место, в глубь страны.

— Но ведь Борис Сергеевич… Вы же хотели пойти добровольцем? — сказала Нина.

В первый раз она назвала его на «вы», и это у нее вырвалось как-то само собой.

— Мне не разрешили, — сказал Долинин, пожав плечами. — Вероятно, там знают, где я больше необходим. — Он отложил газету. — Театр не может быть брошен на произвол судьбы, он слишком дорог стране, — продолжал он с деланным спокойствием.

Нелли Ивановна молчала, поочередно умоляюще глядя то на дочь, то на мужа. Она ждала самого страшного: сейчас Нина скажет, что хочет остаться в Ленинграде, и тогда уже ничто не сможет поколебать ее решения. Дочь с каждым днем становилась все несговорчивей.

Но Нина молчала. Она вспомнила сегодняшний разговор с отцом.

— Хорошо, — кивнула она, — мне все равно.

Повесток все не было.

Забрав собранные женами и матерями узелки, уходили соседи, а Ребриков и его друзья все еще бродили по раскаленным солнцем улицам.

Погода словно только и ждала начала войны. С памятного на всю теперь жизнь воскресенья установились удивительные дни. По-южному нещадно палило солнце. Сохла трава в садах, едкая пыль хрустела на зубах и лезла в глаза.

Днем бойцы частей ПВО проносили туго надутые аэростаты. Словно гигантские укрощенные чудовища, медленно плыли они вдоль улиц. По ночам аэростаты поднимали в прозрачное небо таких белых ночей, каких давно не видел город, и они чернели там бесчисленными мелкими черточками.