Курсант Ковалевский, белесый, очень вежливый человек — недоучившийся студент, работавший раньше чертежником, — всегда опаздывал на зарядку. Помкомвзвода Казанов, крепкий, скуластый парень с татарским разрезом глаз, каждое утро делал ему замечание.

Ковалевский был склонен к рассуждениям.

— Позвольте, товарищ сержант, а сколько времени дается на подъем и возможность одеться? — спрашивал он.

— Нет вам никакого времени, — отвечал Казанов.

— Но как же так?

— Вот так. Подъем — и сразу выходи строиться на физзарядку… Ясно вам?

— Не совсем… Каким же образом…

— Курсант Ковалевский! Разговорчики… — Казанов начинал выходить из себя.

— Но все-таки. Ведь логически…

— Прекратить разговоры! — уже попросту кричал помкомвзвода на Ковалевского.

Тот пожимал плечами:

— Пожалуйста, но…

— Два наряда вне очереди, курсант Ковалевский. Ша-агом марш!

Двукратное подметание лестницы после отбоя надолго отучило Ковалевского от критики распорядка дня.

Были и хитрецы. Долговязый курсант с красивой фамилией Эрдели приспособился спать в брюках. Но трюк его был вскоре разоблачен. Эрдели сменил на лестнице Ковалевского и перестал забираться под одеяло в брюках.

Остальные, в общем, успевали вскакивать, одеваться и строиться. Успевал и Ребриков.

Встав в строй, спускались по лестнице. Перед Ребриковым торчали их затылки. Затылки были на редкость одинаковые, все сероватые, гладко подстриженные. Кое-кто из курсантов расставался с волосами с тяжелым сердцем. Но расставшись, все быстро к этому привыкали. Короткая стрижка имела свои преимущества: не было надобности разыскивать по карманам вечно терявшуюся расческу. Просто было и мыть голову.

Был вечер, в который отпустили домой отнести вещи. В первый раз Ребриков шел по знакомым улицам в военной форме. Очень хотелось встретить кого-нибудь из товарищей. А лучше бы всего — Долинину. Но знакомые не попадались. Домой он снес свой серый костюм с маленьким значком «Рот фронт» в петлице и голубую финскую кепку, привезенную Андреем из Выборга. Это было последнее прощание со всем штатским, что еще у него оставалось.

Отпускной вечер провел дома. По улицам ходить не хотелось. Нужно было беспрерывно поднимать руку, приветствуя всех, начиная с младшего сержанта.

Он позвонил Берману, и Лева немедленно прилетел к нему. Оглядел товарища и сказал:

— Хорош! Бравый солдат.

— Швейк? — захохотал Володька.

— Не совсем. Слишком молод.

В словах Левы чувствовалась откровенная зависть. В армию его, как и следовало ожидать, не взяли, и теперь он, кажется, оставался единственным штатским из всех ребят класса.

— Они думают, я не могу. Я очень даже могу, — говорил он, пожимая плечами.

Володька успокаивал Бермана:

— Не спеши, старик. Еще пригодишься.

— Но когда там еще?

Дома было тихо и невесело. Приемник уже сдали, и в столовой сиротливо висел провод комнатной антенны. Владимир Львович читал газеты. Говорил мало, иногда молча кивал головой. Мать поила их чаем. Аннушка смотрела на Володьку так, будто собиралась наглядеться на всю жизнь.

В общем, он был даже счастлив, когда пришло время возвращаться в казармы. По крайней мере, там никто не тосковал.

Несмотря на тяжелое положение на фронте, жизнь в училище шла так, словно все было по-прежнему и торопиться было некуда. Старшина проверял заправку коек, совал пальцы под ремень, пробуя, хорошо ли он затянут, гонял тех, кто плохо вычистил сапоги. В таких случаях маленький, не очень аккуратный Томилевич старался спрятаться за спины рослых товарищей.

В столовой за длинными столами, покрытыми белой клеенкой, разливали из бачков щи и раскладывали кашу. В первые дни Ребриков не мог осилить и половину курсантского обеда и поражался тому, что кое-кто из ребят в перерыве между обедом и ужином еще умудрялся съесть целый батон, приобретенный в военторговском ларьке.

Практические занятия проходили в саду училища. Курсанты с уставами в руках рассаживались под вековыми, знавшими многие выпуски, липами. Потом бегали по траве, падали и ползали, прижимаясь к земле. Деревянные трещотки изображали пулеметный обстрел.

— Играем в войну, — презрительно говорил Коротеев.

Ребриков соглашался. Он глядел на высокий забор, думал: «А теперь отсюда уже никуда не уйдешь».

Однажды после обеда батальон выстроили во дворе училища.

Явился комбат — немолодой седоватый майор. Рядом с ним стоял комиссар. Не военная бы на нем форма и не три шпалы в петлицах, он был бы похож на ученого. И очки на нем были какие-то очень не военные.

— Так вот, товарищи курсанты, — начал майор. — Завтра мы уезжаем в лагеря. Мы будем там заниматься так же, как в мирное время. Но, сами понимаете, обстановка такая, что ждать можно всего. Надеюсь, батальон не подведет.

Позже, сидя на широкой каменной лестнице, ведущей из училища в сад, курсанты курили.

— Ну вот, — сказал Ковалевский, — и кончилось наше городское житье-бытье. Теперь в лагерях мы узнаем, что такое суворовское ученье. — И он вздохнул.

В разговор вмешался Передин. Этот лысоватый парень с бегающими глазами и вечной, ничего не выражавшей улыбочкой на губах не располагал к себе Ребрикова.