Давно ли видели подобные картины в хрониках из жизни осажденного Мадрида? Но как далека была Испания от города на Неве! И вот беда приблизилась и к каменным стенам Ленинграда.

Ребриков взглянул на товарища. Глаза Левы за стеклами очков стали влажными. Он отвернулся и вытер пальцами веки.

Не сказав друг другу ни слова, они расстались.

Уже неподалеку от дома Володька встретил старого приятеля по уличным играм. Они давно не виделись и обрадовались. Виктор, так звали соседа, был одет в военную форму и коротко подстрижен.

— Не взяли еще? — спросил он у Ребрикова.

— Нет, — Володька пожал плечами, как бы желая сказать, что и сам но понимает, почему его до сих пор не берут.

— Возьмут, — уверенно кивнул Виктор. — Скоро ему тут дадут! Ишь, сволочь, хвастал взять Ленинград к пятнадцатому, а сам где?

— Не быть ему тут, — сказал Ребриков.

— Ясно, не быть. Еще что… Чтобы в Ленинграде немец?!

— Никогда им тут не ходить. Просто невозможно это…

Володька посмотрел вдоль улицы и вдруг представил себе, как по ней, четко вышагивая и подымая пыль, с автоматами наперевес, в касках с рожками, страшно, как чума, надвигаются гитлеровцы. Он содрогнулся и вслух сказал:

— Их здесь не будет.

И опять он вспомнил давно услышанное: «Если потребуется, все пойдут», — и подумал: «Пойдут!»

Он приближался к дому по уже совсем опустевшему переулку. У ворот сидели женщины с противогазными сумками через плечо. Ему казалось, что на него смотрят осуждающе: «Почему он еще здесь?»

Двери в квартиру открыла Елена Андреевна.

— Володя, тебе прислали повестку, — сказала она.

Не было еще семи часов, когда он вышел из дому.

Июльское солнце холодно блестело на затвердевшем за ночь асфальте. Днем он будет снова раскален, и на тротуарах опять станут отпечатываться вмятины маленьких женских каблучков и тяжелые подошвы военных сапог.

Утро было таким, как бывало всегда в летние дни, когда Володька, договорившись с друзьями, отправлялся за город. По тротуарам спешил народ. С резким требовательным звоном бежали трамваи.

По радио мерно отстучал метроном, потом диктор сообщил, что сейчас будет передан обзор «Правды».

За плечами у Ребрикова был мешок, в который, кроме того, что перечислялось в повестке, мать положила все, что, по ее мнению, было необходимо, даже теплые шерстяные носки.

Он протестовал:

— Мама, ну зачем? До зимы война кончится. А не кончится — выдадут носки.

Но она была неумолима, и пришлось уступить.

Прощанье было недолгим, без слез. Володька сказал:

— Я же еще приду не раз.

Мать, кажется, поверила этому, хотя он не сомневался, что их сегодня же отправят на фронт. Немцы, по слухам, приближались к Луге.

Мобилизационный пункт помещался в большом клубе на площади. Ребриков уже знал это помещение. Здесь когда-то осматривали и брали на учет их, допризывников. По знакомой лестнице он поднялся в помещение фойе. Теперь оно называлось залом ожидания. По фойе ходили люди разного возраста, в штатском. Иные из них пытались читать разложенные на столах газеты, другие томились, ожидая своей судьбы, в клеенчатых креслах. Почти все были незнакомы друг с другом и говорили между собой мало. Очень часто поднимались и уходили курить на лестницу.

Иногда из соседней комнаты, где за обложенными папками столами сидели писаря, выходил военный со списком. Тогда в зале становилось тихо. Приходили все, кто был в других помещениях. Военный выкрикивал номер группы и перечислял фамилии тех, кто в нее был занесен. Услышав свое имя, люди брали вещи, некоторое время нестройно еще толпились у дверей, а затем под командой назначенного старшего покидали мобилизационный пункт.

В комнате, где составляли списки, Ребриков сдал повестку.

Уже немолодой писарь, в военной форме без знаков различия, поднял на него усталые глаза:

— Паспорт…

Володька вынул единственный свой документ и протянул его.

Новенький паспорт был жестоко надорван и тут же полетел в желтую фанерную урну, видно оставшуюся от избирательной кампании. Ребриков вздохнул. Ему стало жаль не так-то давно полученного паспорта.

Писарь взглянул на него, улыбнулся:

— Теперь долго не пригодится.

Нужно было ждать. Убивая время, Ребриков стал рассматривать висевшие по стенам копии со знаменитых картин. Но рассматривать было совершенно нечего. Те же всем надоевшие медведи в «Утро в лесу», те же знакомые «Запорожцы», и опять лес, и опять речки… Вдруг кто-то закрыл ему сзади глаза большими теплыми руками. Володька вырвался. Перед ним стоял улыбаясь Рокотов. Вот это был случай!