Или вот еще: «Коган обосрал Джонни Винтера». — «Высокий ценитель?» — тут же переспросил Графира со скупой иронией. Ничего лишнего. Приятно вспомнить, если есть что. Как сказал бы Сермяга: тут такое выплывает временами, блядь-нахуй-блядь. Савчук, пьяненький барабанщик рассматривает у окна обложку The Who. Осмотрел спереди, потом — сзади. Подносит ближе к глазам: «Бухают?» Глафира: «Бухают. А потом идут… в степь… сцать».

Папа Когана не хотел, чтобы его сын записывал у Глафиры музыку за бабки. В конце концов между ними произошел неприятный телефонный разговор. «И шо ты ему сказал?» — «Сказал, на улице встречу — голову оторву, папа… сука». Сермяга был в восторге от этих интригующих пауз в Глафириных высказываниях. И действительно, в этих, казалось бы, не предназначенных широкой огласке образцах местечкового юмора было что-то, чему суждено пережить куда более весомые символы и приметы той эпохи. «Папа… сука». Это — токарю девятого разряда, чей огромный фотопортрет висит на доске почета, так что видно даже из трамвая…

Но мой любимый эпизод относится к тому дню, когда Глафира привел ко мне покойного Джона. С улицы вдруг начали раздаваться, делаясь все быстрее, раскаты мотоциклетного стрекота. Прожужжав под окнами, машина унеслась куда-то в сторону Азизяна. Глафира высунулся из окна, поглядел ей вслед, обернулся и невозмутимо сообщил: «Джими поехал».

Как это бывает, с вещами, которые носишь в себе, и не знаешь, кому их рассказывать, кому это может быть интересно, память сохранила и ответную реплику Джона. Он без усилий вымолвил фразу, смысл которой сводился к тому, что «все чортики сидят в коробках…»

А этот The Who, как «Севастопольский вальс», по-моему, тоже должны «помнить все моряки». Такое запоминается с первого взгляда — в отличие от туристических маршрутов с дрянной тушенкой и запахами тайги. Сверху как будто бы закат, по кромке карьера. В сыпучую почву врыта бетонная плита. На ней три мокрых пятна. The Whoзастегивают штаны, и написано «кто следующий» — по-английски, но без вопросительного знака. Музыка очень хорошая, несмотря на зловещий оттенок. Сколько ни слушаешь, каждый раз открывается что-то новое из того, на что не обратил внимания в прошлый раз, а они успели этот фрагмент вовремя придумать и вставить, закрепить в нужном месте. Плюс его еще надо было сыграть. Изобразить голосом.

Мне не хотелось бы здесь описывать, тем более я все равно не знаю, как в точности это делается. Короче, что для этого надо? Бумагу наклеивают изображением к стеклу, по-моему. Только и у Глафиры, при всем его немногословном цинизме, была своя святыня. И ее производством тоже занималась «одна фирма», точнее Василий Остапенко, офицер запаса по кличке Картавый, как позднее выяснилось. Стоунз заложил. Стоунз прекрасно передразнивает любой дефект речи, в том числе и Васин: «Стагхик…»

Святыня представляла собой голову Поля Маккартни с поджатыми губами и мерзким подбородком на фоне цвета кровяной колбасы. Я встречал Васю под ручку с бабой в очках, причем вблизи от двух наших вузов. У Маккартни, каким его изобразил Остапенко (сам похожий на Брайена Эпштейна, между прочим), была слащавая, хуже, чем в жизни, рожица древнеримского педераста или учительницы, которую поздравляют с 8 Марта. «Дорогая Эльвира Семенна» и прочее. Но в любом случае, это не бумага, а стекло. Одно из престижных витражных дел, за какие в Киеве дают премии тем, кто занимается этим всю жизнь. Возможно, из этих соображений родители позволили Глафире подвесить стеклянный квадрат над магнитофоном, с чьей помощью он обманывает дюжину простаков. Я тут согласен с Шульцем — это глухие шестьдесят рублей в неделю.

Простаки, случается, прозревают, и тогда от них бывает сложно избавиться. Болван, раскусивший подделку — что может быть неприятнее, особенно, если он успел внушить себе, что ему необходимы подлинники, которых у вас, разумеется, нет и не было. Возможно, в моменты домашних скандалов стеклянный лик грозились разбить. Возможно, Глафира принял эту халтуру от Картавого, просто чтобы не портить с ним отношения. Маккартни слушают ограниченные скряги, если и способные тратить деньги, то совсем на другие вещи. Чтобы было понятнее — речь идет о тех скрягах, кого здесь называют «жлобами». Приятно иногда задуматься, если тебя не опровергают.

В моих рассказах только и делают, что выпивают, слушают, как правило, не ту музыку, пытаются пересказывать старые фильмы, за кем-то подсматривают без азарта и пытаются друг друга обмануть ради малюточной выгоды. Возникает вопрос: когда же эти люди по-настоящему работают, любят, молятся, воспитывают детей? Для кого возведены эти соборы, заводские корпуса, магазины «интим»? Неужели цистерна катится из пункта А в пункт Б только для того, чтобы в нее свалился какой-то «Джон»? А синагога, с которой связаны надежды на духовное возрождение стольких людей, стоит на своем месте, только чтобы мимо неё проскакало прыжками к Дому Водников какое-то неправдоподобное существо? Где те, кого не устраивает придуманный автором глумливый калейдоскоп, спящие красавицы-красавцы, пробудившиеся для полноценной жизни, где они?!

Я откуда знаю?! Спросите в Киеве. Если вам это интересно. Между прочим, одних интересует одно, других — принципиально другое. Я пишу для тех, кого вообще ничего не волнует, кроме того, что давно известно. Иногда, согласитесь, хочется обновить привычные впечатления. Но некоторые вещи обновлению не подлежат.

Секс давно и окончательно перестал быть частью личной жизни, куда интересно было заглянуть и хрюкнуть. Теперь это форма общественной нагрузки. Как спорт или труд. Ни радости, ни здоровья, ни денег. Пошлая производственная тема. Раньше говорили — хули там смотреть, как люди работают? Мечта тех, кто рвется в город из бесперспективных сел. На погибель себе и городу. Есть Кишинев (для кого-то он столица), но есть еще и Бухарест. Это тоже надо понимать.