— Ну шо, папа, куда двинем? — спросил он своим обычным голосом.

— В буфет, — ответил я, нащупав в кармане чирик.

Не хотелось бы злоупотреблять даром воображения в ущерб достоверности (моя проза и без того слишком уязвима во множестве мест), но кто знает, может быть, в эту же ночь молодой повеса играл на слизистом банджо Войны Миров под тем самым пультретом Slade, что мы ему всучили. И Нэнси не спросила: «А он фирменный?»

То есть передо мной сидел взрослый мальчик, совсем не похожий на податливого, прежних дней несмышленыша. Такой мог позволить себе привести домой на ночь хоря, потому что его мамаша, я выяснил, работает в вагоне-ресторане и не бывает дома по трое суток.

VI.2003-II.2004

Он был похож на молодого Кеннеди, и этим был мне крайне неприятен. Светловолосый, с нечистым лицом, застенчиво умный — типичный американский студент в очках. Даже откопавший его где-то Ходыка сразу предупредил — это чужой человек, не нашего круга. Правда, мне с самого начала показалось, что Ходыка либо ведет двойную игру, либо не знает, как относиться к новому знакомому. Вдруг это гений?

Ходыка и свел нас однажды в пивной, чтобы узнать мое мнение. А после рассказал такую информацию, что моя первичная неприязнь моментально переросла в стремление как можно быстрее и эффективнее нагадить этому типу; всего желательней, нанеся заметный денежный урон, — всучить какую-нибудь дрянь, короче говоря — наебать. А желания подобного рода «ни в каком огне не пережечь». Особенно, если тебе семнадцать лет и с каждым прожитым годом тебя все больше не устраивает окружающий мир с его людьми и товарами.

Подобно юному пианисту Ходыке («клавишник» — тогда еще никто не говорил), паренек происходил из культурной семьи, вот только призвание у него было другое. Я, кстати, так и не услышал от Ходыки фамилию паренька. Не исключено, что в дальнейшем он прославился, наворотив уйму зашифрованной антисоветчины; возможно, и по сей день (почему бы и нет) чем-то занимается.

Без явного осуждения, тем более — глумления, как-то беспристрастно Ходыка поведал, что парнишка пописывает эти, ну, в общем, сценарии, и даже уже кому-то их показывал, куда-то посылал, и оттуда прислали ответ, мол, недурственно, продолжай в том же духе… сволочь.

— Не сволочь, а молодой человек, — поправил ироничный Ходыка, уловив, что я от новости не в восторге. Слышал ее и Азизян, тут же заоравший вопросительно: «Шо?! Еще одного лишенца подцепили? Лично мне его на хуй не нужно! И без того полдвора жидов!»

Ходыка торопливо принялся уверять Азизяна в славянском происхождении юного «Габриловича». С не меньшей горячностью полугодом ранее он то же самое говорил и о себе. Втолковывал с пылом, называя отчества дедов и прадедов по обеим линиям, но, как выяснилось, говорил потомственный музыкант стопроцентную ложь.

— О чем хоть пишет? — более спокойно поинтересовался я, делая вид, будто мне нет дела до опасений Азика.

— О войне, — серьезно ответил Ходыка.

— С кем? — цапнул Азизян.

— С немцами… Они там у него… детей пытают.

Человек с высшим образованием неприятен уже тем, что его легко распознать. Такой умник напоминает тех умников, что одеваются в секонд-хенде, и думают, будто по ним этого не заметно. Он раздражает тем, что согласился взять зубами диплом, рассуждая, что так ему будет лучше. А нам тогда, соответственно — как? хуже? — Хуй тебе, дипломник. Но вот сценаристы, живописующие чужие зверства и страдания… Художнику всегда приятно нахамить. Зато попробуй до него добраться. Особенно если он перебрался в Москву, и схрюкался там с себе подобными — то есть ушел… Уше-е-ел!!! — как кричат в кино, снятым по их сценариям, полицаи. А у этого и в родном городе могут быть опекуны и консультанты. Что там могут! — Должны быть обязательно. Значит, надо «хамить», покуда не смылся, не поступил, куда простых смертных не принимают, и не высрал свое «Иваново детство».

Прошла, протелепала еще одна неделя бестолкового лета, я успел кое с кем пообщаться и обзавестись необходимым для почти созревшего преступного плана реквизитом. По весне во время каникул я свел Пашу из Таганрога с неплохими ребятами во Львове — они говорили в основном о тряпках, мне не очень хотелось в этом участвовать, а из вшивой Польши какие могли быть пластинки? Одежда — это люди, хищники и паразиты. Либо отнимут, либо заложат. То-то радости будет «Галине Борисовне», что от меня через дорогу: попался, «идеолог», на дамских подштанниках! Очень красиво.

А тут Пашка (он по распределению работал в одном из здешних НИИ) звонит и сообщает: «Поступили очки». Очки (естественно, польский самодел) пришли по почте в продолговатых футлярах из-под наших советских паяльников — тех, которыми десять лет спустя будут пытать богатых граждан (паразитов) вышеупомянутые хищники.

— Спасибо, Пабло, — искренно пожал я крепкую руку каратиста-любителя с лицом Рэнди Ньюмена, чьи песни я очень любил. — Запишу тебе все, что ты просил. Возьму у Юлика аппарат, и переброшу.