— Держись, дитя! — говорит госпожа Койл, и я не знаю, кому адресованы эти слова, мне или Коринн.

— А Тея? — спрашивает ее госпожа Лоусон.

Госпожа Койл качает головой.

— Умерла? — догадываюсь я.

— И госпожа Ваггонер, и остальные.

Я замечаю на ее лице копоть и красные ожоговые пятна. Ее губы вытягиваются в ниточку.

— Но имот нас тоже досталось.

— Ну же, девочка! — приговаривает госпожа Лоусон, обращаясь к Коринн. — Ты же всегда была такой упрямой. И где теперь твое упрямство?

— Подержи. — Госпожа Койл протягивает мне прозрачный мешочек с какой-то жидкостью и трубкой с иглой на конце.

Я беру его одной рукой, а другой поддерживаю голову Коринн, чтобы она не скатилась с коленей.

— Вот она. — Госпожа Лоусон отдирает запекшийся лоскут с бока Коринн. Страшный запах бьет в ноздри.

Но дела Коринн гораздо хуже, чем этот запах.

— Гангрена, — сообщает нам госпожа Койл, хотя в этом нет нужды. Мы все видим, что тут не просто инфекция. Вонь означает, что ткани отмерли. Гангрена начала есть Коринн заживо. Ох, лучше б я не помнила уроков Коринн!

— Ей даже элементарных лекарств не давали, — ворчит госпожа Лоусон, вставая и убегая в пещеру за самыми сильными препаратами, какие у нас есть.

— Ну же, моя упрямица, очнись, — тихо приговаривает госпожа Койл, гладя Коринн по лбу.

— Вы искали ее до последнего, — говорю я. — Поэтому и задержались.

— Она не сдалась, не предала нас. — Голос у госпожи Койл хриплый, но не только из-за дыма. — Храбро сносила все пытки.

Мы смотрим на лицо Коринн, на закрытые глаза и разинутый рот, из которого вырывается сбивчивое дыхание.

Госпожа Койл права. Коринн бы никогда и ничего не сказала врагу. Она снесла бы любые муки, лишь бы спасти от них других дочерей и матерей.

— Гангрена, — выдавливаю я. Грудь и горло спирает от ужаса. — Этот запах… значит…

Но госпожа Койл только поджимает губы и качает головой:

— Ох. Коринн! О, нет!

И в этот самый миг, прямо у меня на руках…

Она умирает.

Когда это случается, просто наступает тишина. Коринн не кричит и не бьется в конвульсиях — ничего такого. Она просто замолкает, но стоит услышать такую тишину, как сразу становится ясно, что это — навсегда. На секунду тишина приглушает все окружающие звуки, полностью убавляя громкость мира.

Единственное, что я еще слышу, — свое собственное дыхание, тяжелое и влажное, как будто мне больше никогда не будет легко на душе. И в тишине своего дыхания я смотрю на холм, вижу раненых вокруг, рты, разинутые в криках боли, незрячие глаза, полные неизбывного ужаса, от которого их не избавило даже освобождение. Я вижу госпожу Лоусон, которая бежит к нам с лекарствами — поздно, слишком поздно. Я вижу Ли, бредущего обратно по тропинке и зовущего сестру и мать: он так и не может поверить, что их нет в этом хаосе.

Я вспоминаю мэра и наши разговоры в соборе — все ложь, наглая ложь.

(и Тодд попал в его лапы)

Я смотрю на Коринн, которая никогда меня не любила, но отдала за меня жизнь…

Мы сами творим свою судьбу.

Я смотрю на госпожу Койл: от стоящих в моих глазах слез все вокруг светится, а первый луч солнца превращается в размытое пятно на небосводе.

Но госпожу Койл я вижу четко.

Стиснув зубы говорю:

— Я готова. Я сделаю все, что скажете.

— О боже, — твердит мэр Леджер себе под нос, — о боже.

— А вы– то чего так расстроились? — не выдерживаю я.

Утром дверь так и не отперли. Про нас вапще все забыли. За городом до сих пор горит и грохочет, но отчасти — какой-то нехорошей своей частью — я убежден, что Леджер так нервничает из-за пропущенного завтрака.

— Хейвен сдался, чтобы на Новом свете воцарился мир, — отвечает он. — А эти клятые бабы все испортили!

Я смотрю на него с удивлением:

— Можно подумать, благодаря вам тут стало как в раю! А все эти комендантские часы, тюрьмы и…

Мэр Леджер уже трясет головой:

— До того как она начала свою гнусную кампанию, режим существенно смягчили. Ограничений становилось все меньше. Жизнь налаживалась.

Я встаю и смотрю на запад, где до сих пор валит дым, бушует пламя; по Шуму мужчин не скажешь, что это скоро закончится.

— Всегда нужно помнить о здравомыслии, — продолжает мэр, — даже перед лицом тирана.