— Придержи язык, — сердито велел Мономах. — Все же он мой дядя. А тебе, кажется, служить ему.

— Прости, князь, — повинился Ставко и тут же весело сверкнул глазами: — Не-е, я в Киеве не останусь. В Новгород подамся. Там каждый боярин сам себе князь.

— А я в Киеве княжить буду, — убежденно сказал Мономах.

— У тебя куча двоюродных братьев, — хмыкнул Гордятич. — Они на киевский стол первее тебя в очереди. Это не считая твоих дядьев и отца. Как же ты хочешь их всех обогнать?

— Я подожду, когда настанет моя очередь, — серьезно ответил княжич. — И смотри, Ставко, не перейди мне дорогу, когда будешь боярствовать в Новгороде.

— Где Новгород, а где Киев, — присвистнул отрок.

— Русь одна, — возразил Мономах.

Ставко пожал плечами и занялся исследованием своей верхней губы. Проверял, внимательно ощупывая, не проклюнулась ли наконец мужская стать. При этом с завистью поглядывал на княжича — у того под гордым византийским носом давно пушилась темная полоска…

В городке Сутейске и вблизи него от обилия пестро разряженных ляхов рябило в глазах. Они были всюду — в ближнем лесу, в шатрах под стенами града, сновали по опущенным мостам, хозяйничали на стенах и в башнях, на улицах, в домах, в церквях, в амбарах и в хлевах. Каждый что-то тащил, прятал, запасал, жевал и ощупывал понравившееся. По всему было видно, что войско стоит здесь не первый день и успело обжиться. Повсюду сушились порты, рубахи, слышались поросячьи и бабьи взвизги.

Князь Изяслав занимал хоромы местного волостеля. Посольство застало его за игрой в тавлейные шахи-маты с самим собой. Он был распоясан, светлая камчатая рубаха давно не стирана, на ногах — домашние войлоковые плетенки. Князь пересаживался со скамьи на лавку и обратно, бросал кости, по числу очков двигал белые и черные фигуры. Черные пребывали в плачевном положении, и это радовало Изяслава.

Появлению послов он обрадовался еще больше. Сейчас же усадил Гордятича за доску со стороны черных и растолковал:

— Ты — полоцкий Всеслав. Я тебя бил, бью и буду бить. Ясно?

— Ага, — кивнул ошеломленный Ставко.

— Дядя, Всеслав бежал из Киева, — сообщил Мономах.

— Бросай кости, твой черед, — велел князь Гордятичу. — Но все равно тебя уже ничто не спасет… Погоди, что ты сказал? — повернулся он к племяннику.

— Ты можешь спокойно возвращаться в Киев. Там у тебя нет больше врагов.

— А Всеслав? — князь растерянно посмотрел на доску, где черный каган томился в кольце белых фигур.

— Он не захотел воевать с тобой… Дядя, не веди ляхов на Русь! Добра в этом не будет.

— Как это — не веди?! Я должен покарать Киев, изгнавший меня аки пса, или нет?

Изяслав скинул с доски осажденного кагана и расшвырял остальные черные фигуры.

— Если хочешь дать волю гневу и погубить Киев, то будешь иметь дело с дружинами твоих братьев. Князь Святослав и мой отец послали меня сказать, что им жалко отчего стола и стольного града… Дядя, не воздавай злом за зло, — попросил Мономах от себя. — Отпусти ляхов и иди в Киев с малой дружиной.

— Хм, — задумался князь. — Не воздавать?

Он принялся заново расставлять фигуры на доске и задержал в руке черного кагана.

— А что скажет Болеслав?

— Дядя, прости за дерзость, — скрывая улыбку, ответил Мономах, — но в твоем возрасте надо уметь принимать решения самостоятельно. Тем паче не зависеть от младших родичей.

Изяслав встал и быстро подошел к племяннику. Взял его за византийский нос и крепко сжал.

— Поучи меня, негодник, — сказал он беззлобно. Затем вернулся к доске. — Ладно, передай братьям, пусть не тревожатся. Если им, младшим, не зазорно поднимать меч против старшего… — Он подпустил в голос обиду.

Черный каган встал на свое место.

— Но Всеслава я в покое не оставлю. Полоцк будет моим!

Мономах с Гордятичем пробыли в Сутейске еще день. Изяслав представил их польскому князю. Болеслав выслушал условия мира между Ярославичами с каменным видом, ни разу не шелохнувшись. Но Ставко после того утверждал, что у молодого ляшского князя от возмущения подрагивали длинные усы. Однако наружу свое недовольство Болеслав не выронил. Лишь буркнул в сторону родича:

— Тебе это будет дорого стоить, дядюшка.

Послы оставили их вдвоем обговаривать размер отступного.

Возвращались в Чернигов радостные, ликуя от мысли, что сладили трудное дело — выправили мир на Руси, одолели ляхов, хоть и не в битве.

Обратный путь проделали еще быстрее — за три с половиной дня. Растеряли в дороге половину дружинников и холопов, загнали коней. Ставко жаловался, Мономах лишь упрямо щурился навстречу ветру — хотел скорее повестить отцу и дяде об успехе посольства. У Болдиных гор, с которых Чернигов виден как на ладони, они оказались вдвоем, забрав последних коней у отроков. Здесь пали и эти. До города шли пешком. Перед самыми воротами Ставко повалился в траву и не захотел вставать.