– Как это?

– А так. Месяц назад бабушку привезли на машине, старенькую совсем, посадили на скамеечку, а сами поминай, как звали. А бабулечка сидит час, сидит второй, как подкидыш у дома малютки. Только тот орет, а эта плачет беззвучно. У того и имени то нет, чистый лист, а у этой вся жизнь за плечами, а кроме памяти – ничего. Когда стало смеркаться, вышли к ней, мол, ты что, бабуля, тут делаешь?

А она взмолилась:

– Деточки, заберите, нет моей мочи сидеть на этой скамейке больше.

– А зовут то тебя как?

– Вот документ. – достала платочек с документом трясущимися руками.

 Шофер возмущенно цыкнул слюной в открытое окно:

– Собственные детишки ее скинули государству, как ненужную вещь. Старики – сироты при живых детях, дети – сироты при живых родителях. Что делается? Так что, ты, дед, крепись, не везут тебя дети в Грушовку, и не рыпайся. Живи тихонько.

– Да как же жить спокойно?! – дед взволнованно взмахнул рукой. Все чувства, так старательно спрятанные за невозмутимостью, выплеснулись наружу. – Они уезжать собрались, а я им мешаю. Из-за меня сидят, ждут. А чего ждут? Смерти моей. Так я уж лучше сам как-нибудь.

– А куда едут то?

– В Австралию!

– Эка, ближний свет! Что им дома не живется?

– Да там родственники, нашлись по жениной линии. Одиноко им, видите ли, хотят родню собрать в кучу. Вот наши и зашебуршились.

– Ну, так и ты с ними давай, дед! На старости лет на мир посмотришь.

– Кому я нужен там, в той Австралии? Тесты на здоровье проходят. Разве ж я пройду? Вон, Соньку худеть заставили, иначе, не пустят.

– Чудеса в королевстве датском. – Шофер крепкой ладонью пригладил непокорные волосы на лбу. Руки крепко сжали баранку, так, что костяшки пальцев побелели. – А ты знаешь, дед, когда больше всего едут в Грушовку дети?

– Когда?

– Когда у их стариков пенсия, жалкие двадцать пять процентов, которые им государство оставляет. Так вот, едут навестить, просыпаются у них родственные чувства.

В кабине повисла тишина, тяжелая, гнетущая. Вертелась обезьянка, ничего не подозревавшая о нравах, царящих в стае ее потомков. Грустно наблюдал за всем Николай Чудотворец, по-прежнему любя и надеясь. А за окном микроавтобуса побежали коттеджи – новостройки.

– Вот и Грушовка. Ну, давай, дед, удачи. Если что, назад, как льготника довезу. Не боись!

– Спасибо, сынок, – дед засуетился, неуклюже спрыгнул с высокой подножки и задал неожиданный вопрос, без которого не мог уйти:

– А у тебя, сынок, родители живы?

– А как же. В деревне. Слава Богу, справляются пока. Ну, помогаю, конечно, огород, сено. Они еще корову у меня держат. Я в этом году взмолился. Ну, что, молока литр себе не купите? Много ли вам надо на старости? Тяжело с ней управляться! А мать мне в ответ:

– Сынок, не мы ее держим, а она нас держит на этом свете. Есть за кем ухаживать, кого обхаживать, значит, ты нужен. Вот она, крестьянская философия, немудреная, но самая правильная. Жили бы по этим законам, и не было бы у нас сирот, ни старых, ни малых. А то мудрят все чего-то, мудрят…

– Ну, спасибо, сынок, на добром слове. Бывай.

– Давай, отец, пока…

Маршрутка сделала круг и остановилась в ожидании пассажиров, а старик медленно побрел по тропинке к огромному девятиэтажному зданию геронтологического центра – последнего оплота горькой старости.

Старик был похож на большую птицу, которая вдруг разучилась летать, то ли от болезней, то ли от старости, и стала ковылять на земле. Ветер развевал ее седые перья, ноги, почти не сгибаясь в коленях, измеряли метр за метром оставшуюся в этой жизни дорогу. А дорога уводила от родного гнезда.

Крестик

Марина работала фармацевтом. Целый день она сидела в маленьком киоске, похожем на собачью будку, и лечила людей: от насморка, от поноса, гриппа массы других недугов. Люди к врачам ходить не любили. Все были грамотными и хорошо знали, что нужно принять, что бы быть здоровым. Марине нравилось. Она всю жизнь мечтала быть доктором, а в детстве рисовала себе картинку, Идет по коридору больницы в белом халате, а на шее у нее висит трубочка, которой людей можно слушать. Но так случилось, в мединститут она не прошла по конкурсу, пришлось идти в медучилище. Мама посоветовала фармацевтическое отделение. Мама работала продавцом, и две профессии соединились. Марина стала фармацевтом. Нельзя сказать, что ей не нравилось. Мечтала о больных – получила. Возьмите, Марина, лечите! Летом работы было поменьше, все на дачах и в отпусках. Летние болезни – диареи, солнечные удары и беременности. Они лечились одним махом. Все, кроме беременностей. Испуганные девушки робко приходили в киоск, обмирая и бледнея, просили тест. Суетливо прятали в карман и убегали в надежде: Может, обойдется? Бабушки всегда покупали дешевые сердечные – валидол, валокордин, нитроглицерин. Мужчины с легко определяемым Мариной диагнозом – спиртовую настойку боярышника, ну а молодые, известно, что.

Правда, последнее время пошли шприцы и димедрол. Такого раньше, еще пять лет назад, не было. Марина с ужасом отпускала свой жуткий товар и видела, что происходит с его покупателями. Года три назад, по осени пришла девушка, красивая, как кукла Барби. Ухоженная, в дорогом плаще. Спрашивать шприцы стеснялась. А уж с димедролом-то вместе! Сначала плела что то про бабушку, которая болеет. А уже через год спокойно подавала деньги и произносила с таким видом, будто берет хлеб или молоко. Глянец и ухоженность с нее сползли, как краска с линялой вещи. Плащ был мятым, внизу не хватало пуговицы, а уверенности прибавилось. Шприцы, димедрол, димедрол, шприцы. Причем нужно их было больше. Намного. Если раньше она подавала крупные купюры и спокойно ждала сдачу, то со временем купюры мельчали, а через два года она ссыпала на прилавок мелочь вместе с измятыми в кармане поношенного плаща десятками. А однажды девушка предложила Марине цепочку. Золотую. Хотела вместе с крестиком, но в последний момент что-то дрогнуло у нее в глазах, страх взметнулся на секунду. Дрожащими пальцами сняла крестик. Марина собралась, как пружина и строго произнесла: