– Девушка, я не возьму это… Вам надо лечиться, девушка. Что вы с собой делаете?

Лицо покупательницы на секунду стало жалким и беспомощным. По щекам побежали слезы:

– Возьмите, у меня бабушка умирает. Ей без лекарств не прожить. Ну, возьмите. Я ведь все равно выйду сейчас на рынок и продам. Не вам, так кому-нибудь другому. Так уж лучше вам.

– Девушка, вам надо лечиться.

– Что вы все ко мне лезете! Что вы все знаете! Что вы все умные такие! – выскочила из киоска, хлопнув дверью так, что на стеклянных полках зазвенели пузырьки. Марине стало не по себе. Нервно смахнула несуществующую пыль со стекла прилавка. Что-то упало, зазвенело, ударившись о пол. Наклонилась. Коробки, коробки. Крестик. Маленький, золотой крестик. Схватила его дрожащими пальцами, выскочила из киоска в одном халатике и в шлепанцах.

– Девушка! Подождите, вы забыли!

Испуганная фигурка метнулась между палаток вглубь рынка. Марина остановилась. Искать ее в шлепанцах по снегу глупо. Вернулась в киоск, переобулась, накинула пуховик, закрыла киоск, повесив табличку «Технический перерыв». Рынок был полон. Хозяйки вышли за продуктами. У многих палаток выстроились очереди. Где ее найдешь? И все - таки искала. Крестик лежал в руке, жег ладонь. Она знала, чужой крестик носить нельзя. Хозяйку крестика увидела издалека. Та стояла у палатки с фруктами и что – то шептала смуглому продавцу. Он полез жирными, как сардельки, пальцами в карман, достал толстую пачку денег. Другой рукой, как весами взвесил цепочку, прищурился, оценивая, и отмусолил несколько бумажек. Девушка, ожидая большего, попробовала, было спорить, но он демонстративно сделал движение рукой с деньгами в сторону кармана. Девушка испуганно схватила его за руку и покорно взяла деньги. Продавец еще раз взвесил цепочку на руке и положил ее во внутренний карман куртки, а девушка почти бегом понеслась мимо палаток к выходу с рынка.

– Эй! Подождите! Остановитесь! – Марина бросилась следом.

Та испуганно втянула голову в плечи и прибавила ходу. Марина наткнулась на какую-то коробку, не замечая возмущенных криков торговцев, больно ударилась коленкой. Но боль только подстегнула ее.

– Девушка, постойте, вы забыли! – догнала, схватила за рукав. – Вы забыли!

– Что тебе надо? Что ты ко мне привязалась? – в глазах ненависть, ужас, боль.

– Вы забыли. – Марина разжала ладонь и протянула ей крестик. – Возьмите, ваш.

Та, будто припоминая что-то важное, замерла. Брови страдальчески взметнулись, глаза, еще секунду назад острые, как лезвия ножа, прояснились. Марина взяла ее вялую безжизненную руку и положила на маленькую, почти детскую ладошку крестик. А потом тихонько, пальчик за пальчиком, сложила ее ладошку в кулачок, сверху прикрыла своей ладонью.

– Возьмите, повесьте его на шнурочек, если цепочки нет. Это не важно, цепочка, шнурочек. Главное, крестик. Ваш. Он вас спасет. Пойдемте ко мне, я вам шнурочек дам, повесим на шею. Нельзя без крестика. Без крестика никак нельзя. Марина что то говорила, говорила без остановки тараторила, и вела ее к себе за руку, как маленькую девочку. Та, как тряпичная кукла обмякла и шла за Мариной покорно и тихо. В киоске Марина сбросила пуховик и стала искать шнурок. Она точно помнила, что у нее валялся в коробке с кассовыми чеками белый, шелковый. Девушка стояла у прилавка с безучастным видом и следила за Мариниными руками.

– Дайте крестик, – продела в крошечное золотое ушко, как нитку в иголку, завязала узелок. – Давайте, надену.

Девушка развязала с худенькой шеи давно нестиранный вязаный черный шарф и протянула Марине голову. Та надела ей шнурок с крестиком. Шнурок зацепился за узел волос на затылке. Гримаса боли исказила лицо и застыла на нем, как маска. Девушка, тряхнув головой, словно вспомнив что – то страшное и навязчивое, достала из кармана мятую сотню и протянула Марине.

– Не дам! Не проси! Сходи в храм. Попроси Богородицу. Она тебе поможет. Это трудно, да! Но еще не поздно. Ты же сильная! У тебя получится! Верить надо. Господи! Что же с нами всеми будет, если такие, как ты будут медленно умирать. Тебе детей надо рожать, радоваться! Нас ведь скоро не останется. Уходи!

Девушка тихо, как тень выскользнула из киоска, а Марина упала на стеклянный прилавок и в голос зарыдала.

– Девушка! Что с тобой! Мне бы боярышника. – Какой-то мужчина бочком протискивался в киоск.

– Вон! Выйди вон, это аптека, а не спиртзавод! Видишь, технический перерыв!

Размышления о двойке

– Двойка? А что такое двойка? О! Она многолика! Она может быть карающей десницей, надоедливой мухой, вражеским лазутчиком, заползшим в дневник и отравляющим жизнь, актом возмездия, криком о помощи бесталанного педагога.

 А еще двойка – воспитательный прием, оценка душевного состояния в четверг, когда Катя Петрова не глянула ни разу в его сторону, а еще – оценка личности в целом: лодырь, разгильдяй, наглец. Хорошо – не серость. Серость это тройка. Маленькая, неприметная, вездесущая, заполняющая поля журнала, заставляющая облегченно вздохнуть или брезгливо сморщиться…

***

Эта двойка – как ключ от замка, открыла дорогу всем моим несчастьям, а может счастьям – поди разберись сейчас. Я учился в голодное послевоенное время, когда кусок хлеба был лакомством номер один. Питались, чем придется. Был огород и лопата, и четыре руки, которые вскапывали, сажали, пололи. Мамины руки и мои.

 Растила меня мама. И огород. До сих пор не могу равнодушно смотреть на молодые побеги морковки или свеклы. Ну, а цветы картошки не заменят никакие розы. Самые красивые. В детстве я представлял на месте каждого цветка желтую картофелину в миске, исходящую ароматным паром.

 Мама отправляла меня в институт, загружая овощами. А еще в довесок прикладывалась пол-литровая бутылка душистого растительного масла с тряпочкой вместо пробки. Я был богачом. У меня была стипендия. Целое состояние по тем временам. Хватало на хлеб, молоко. Еще и маме умудрялся отвезти гостинец. Учеба была в радость. Мало, что учили, так еще и приплачивали за это. До третьего курса все шло как по маслу, тому заветному, с тряпкой вместо пробки. А на третьем пришла она, Майя Петровна. Майя! Имя было редкое. Казалось, это что-то цветущее, яблоня, наверное. Но пришла Февралина, ледяная и ветреная. Ветреная не в смысле, непостоянная. Она была очень постоянной. Предмет свой любила больше всего на свете. А скорее не любила. Оценки жалела, расставалась с ними, как последним рублем. Пятерки не получал никто. Она сама заявила, что на пятерку не знает. Нам оставалось мечтать о тройке. Она так умудрилась нас напугать, что, открывая книги, мы впадали в анабиоз и цепенели.