— Понимаете, — говорит мне Маргарита и сокрушенно вздыхает, — я уколов очень боюсь. Больше всего на свете. Я тут просто сначала поделать ничего не могла — все как в тумане. Они приходят с уколами, я хочу встать и убежать, или закричать громко, а у меня ноги не идут, и голоса нет. А теперь мне вставать разрешили. Ну я вчера пошла на перевязку, мне хотели укол сделать…

Маргарита вдруг замолчала и задумалась, словно что-то припоминая.

— Укол хотели сделать, и что? — окликнула я ее.

Она посмотрела на меня серьезно:

— А дальше они меня ловили. И не поймали. А какой-то врач шел по коридору и сказал, что раз я такая шустрая, значит, выздоровела, и пора меня выписывать. Так что вот. Скоро я домой пойду.

Я отвела глаза. Не мое дело рассказывать Маргарите, что у нее больше нет никакого дома. Что не вернется она домой.

Тихонько переложила я Сережку в кровать и предложила:

— Давай, я тебе книжку почитаю? Ты ложись в свою постель, все же у нас тихий час.

Я почитала всего минут пятнадцать — и девочка уснула. Во сне у нее разгладилась морщинка между бровями, и выглядела она лет на пять, не больше.

Вечером, когда Игорь пришел навещать нас с Сережкой, я не выдержала и рассказала ему о Маргарите.

— Смотрю на нее и плачу. Представляешь, как она теперь — без мамы, без папы.

Игорь только головой покачал:

— Даже думать не смей. Ты рассуди — в детдоме таких еще сто человек. Тебе эта на глаза попала — ты ее и пожалела. А какая она — кто знает? Нет, Наташ, я понимаю твои женские нервы, но я чужого ребенка растить не могу. Не проси.

И так он это сказал — «чужого ребенка», — что я только губу закусила. «Нет» для Игоря — это всегда такое железобетонное «нет». Уговаривать бесполезно.

Как начала Маргарита разговаривать, так и остановиться не могла, видимо, намолчалась за эти дни. Весь вечер она то песни пела, то рассказывала мне про свою жизнь, про сестренку маленькую, про деревню Шечу, про то, как она в третий класс пойдет.

А утром следующего дня произошло два события. Одно хорошее, а другое — плохое.

Зашла медсестра и принесла Маргарите старенький розовый портфель-рюкзачок.

В палате сразу запахло гарью.

— Это тебе передали, говорят, твой портфель. Подкоптился он у тебя, но цел. Проверяй — все вещи на месте?

И делает мне знак, чтоб я в коридор вышла. Кругом дети, а ей не терпится с кем-то взрослым новостями поделиться.

С рюкзаком этим в руках Маргаритку из горящего дома вынесли — потому от него так горелым и тянет. Врач скорой помощи рюкзак у себя оставила — его как в угол машины закинули, так он там и пролежал. А теперь, когда Маргаритку выписывают, спохватились, что это единственная ее вещь из родного дома.

А еще пришли женщины из опеки и детдома. Они сейчас у завотделением выписку получают на Маргаритку и потом придут, скажут ей, что она домой не поедет уже. И что мамы и папы у нее нет.

— Но, может, по дороге скажут, а не здесь. Реветь ведь будет, и мы вместе с ней. Нет уж, такое дитю говорить — это надо железным быть, — вздохнула медсестра.

Я назад в палату кинулась. А там Маргаритка вынула из портфеля все свои вещи, на кровати разложила и любуется.

— Смотрите, все мои тетрадки, и карандаши цветные тут, и ручка, и…

Подойти и посмотреть я не успела. Вошли в палату две женщины в накинутых сверху белых халатах, поздоровались со мной, с Маргаритой. А потом одна из них говорит мне:

— Вы извините, но не могли бы вы нас на пять минут оставить наедине с Риточкой?

Я Сережку за ручку взяла, и мы пошли в холл, где телевизор стоял. Нашли там мультики.

Сережка смотрел и смеялся. А я ничего не видела и не слышала. Все думала, как там Маргарита.

Смотрю — ведут ее. Я ее в первый миг и не узнала — привыкла видеть в халатике, а тут переодели ее в платье с клетчатой юбкой, на голову какую-то панаму нацепили. Наверное, чтоб солнце не напекло — после сотрясения мозга голову надо беречь. Платье Маргаритке велико и висит на ней цветным мешком. А сама она идет и ногами по полу загребает, только что не спотыкается. Портфель ее одна из сопровождающих женщин несет.

Я кинулась — хоть до свидания сказать.

Маргарита подняла на меня глаза, и на мои слова прощания ничего не ответила. Не кивнула, не улыбнулась — словно не слышала. Отвела взгляд равнодушно и поплелась за взрослыми дальше.

Молча.

Я раньше в другом детском доме жила. Тот был просто с номером, а потом меня сюда перевели. У этого детдома есть имя, он называется «Теремок». По-моему, название так себе, для малышей, а у нас тут народ от семи и до восемнадцати лет. В восемнадцать лет уже как-то смешно: «Где живешь?» — «В теремке!»