В августе 1991 года на московский потрескавшийся асфальт посыпались управделами ЦК КПСС. Все они последовательно, один за другим, с криком: «Я трус! Сообщите об этом советскому народу!» – выпадали из окон своих квартир. Как-то подозрительно своевременно и синхронно самоликвидировались эти высшие партийные чиновники, знавшие номера счетов. Среди выпавших из окна оказался и Епифан.

Смотритель больничного морга Семен Кабздоевич Ряжский, которого доктора отчего-то звали обидным словом «Харон», пил в те безотрадные времена «сухого закона» весьма умеренно. Не потому что не хотел, а по причине нелюбви к очередям. Он вообще плохо переносил большое скопление шумной публики. Подведомственный ему контингент лежал тихо, не буянил и не предъявлял претензий. И в тот маетный летний вечер Ряжский был до обидного трезв, поэтому, услышав за спиной шлепающие звуки, сильно удивился. Смотритель точно помнил, что входную дверь он запер на замок. Обернувшись на звук, он увидел вышедшего из покойницкой абсолютно голого гражданина, да притом с номерком на большом пальце правой ноги. Номерок был казенным, и Семен Кабздоевич его тотчас узнал. А потом узнал и гражданина, отчего холостяцкий «тормозок» выпал из его дрогнувших рук на враз похолодевшие колени. Еще утром сей гражданин был, что называется, – «в лепешку», не подлежавшую реанимации. Травма была настолько очевидно не совместимой с жизнью, что несовместимей просто-таки не бывает. Прибывшие в морг люди в штатском отметили это обстоятельство с глубоким удовлетворением. Смотритель морга не без гордости принимал сановного покойника и подтвердил, что тот действительно мертвее мертвого, хотя его мнения никто не спрашивал. Впрочем, за долгую свою службу он навидался всякого. И теперь данный гражданин выглядел, по мнению Ряжского, ничуть не лучше, чем при поступлении, тем не менее он уверенно стоял на своих переломанных ногах, а глаза его, утратившие физиологически допустимую симметрию относительно переносицы, были открыты и смотрели на Семена Кабздоевича пытливо.

– Чего не лежится-то? – тихо спросил Ряжский, отодвигая от края стола журнал поступлений. Черт знает, зачем он это сделал. Должно быть, машинально.

– Чай, не перины тут у вас. Не належишься, – попрекнул Семена голый гражданин. – Да и пора мне.

– Э-э-э… А зачем же своим ходом-то? Придет распоряжение – вынесут.

– И не уговаривайте. Лучше вон чаем угостите. Окоченел совсем.

Гражданин потянулся через сторожево плечо за стаканом, да так неловко, что, зацепившись одной босой ногой за другую, клюнул Ряжского прямо в шею. Правда, извинился вежливо, отпил из стакана и поморщился. Видать, у них там чай-то погуще заваривали. О том, что произошло дальше, Ряжский вспоминать не любил, не говоря уже об рассказывать. Долго еще в больнице пеняли безвинному смотрителю на беспробудное пьянство и вычитали из его и без того скудного жалованья деньги за утраченную спецодежду, в которой якобы, по уверениям ополоумевшего Ряжского, ушел в ночь покойник, оставив в журнале поступлений собственноручную нецензурную запись о своем выбытии.

А партийные сто миллиардов с подачи вечного главбуха Митрофании были прокачаны через мировую банковскую систему на государственном уровне. Реально на это способны были только две державы: США и Великобритания. Если учесть, мягко говоря, не очень дружественные отношения московского и лондонского комьюнити, то остается только один реальный герой этой эпопеи – Superman. Лояльно настроенное нью-йоркское комьюнити сделало для московских нетрадиционных потребителей все, что было по плечу самой мощной организации. А новая смертная власть продолжала метаться и нанимать для поиска партийного общака подозрительные иностранные конторы, услуги которых при полном фиаско обошлись казне еще в полтора миллиона долларов.

Улице Герцена было возвращено название Большая Никитская в честь вернувшегося в ее лоно Большого Никитоса, чье имя она и носила изначально. Большим Никитосом велел называть себя теперь бывший боярин и бывший монах Никита Романович Захарьин, сдавший пост ответственного секретаря московского потребменьшинства и возглавивший теперь группировку Чертольских, которая крышевала зеленхозы – предприятия по переработке партийных миллиардов. Зеленхозам отряжены были бойцы, обеспечивающие безопасность высадки «зелени» в грунт на потаенных «клумбах» Москвы. «Зелень» должна была прорасти в срок и дать обильный урожай валюты. У крыльца штаб-квартиры московских зеленхозов в Трубниковском переулке топтались с переговорными устройствами опутанные слуховой гарнитурой, словно заминированные, добротно одетые господа и руководили погрузкой и разгрузкой коробок из-под ксерокса. В смысле бумажных денег комьюнити шиковало. Большой Никитос, в эйфории нахлынувшего изобилия, желал заказать себе на обед невиданное блюдо – нобелевского лауреата, да московских в тот год опять не случилось.

И все-таки с органикой дело обстояло не очень. Московская плоть вновь мутировала. Кто был никем, тот становился всем. Как и семьдесят лет назад. И выдавал обманщиков только состав крови. «Белые» и тогда были куда вкуснее и уж точно питательнее «красных».

– Прикинь, – жаловался Бобрище Уару, – братва на раене голодает…

– Постятся, что ли?

– Не, реально! А тут – раз! – такой я, типа… Фрик с плеером.

– И что?

– Одно пиво в крови! И тестостерон, – махнул рукой сокольничий. – Скоро бандитствовать пойдут, – предрек он.

– Радуйся, что мы не мозги пьем. Сколько их утекло… Сами с голоду подохли бы. И чего тебя вообще в спальные районы понесло? Приличный корм только в пределах Садового кольца нынче остался.

– В пределах Садового кольца только и слышно: баксы, факсы… С души воротит. А к хорошему продукту близко не подойдешь – его целый взвод охраняет. Да и стремно, сам знаешь. От снайперской пули или взрыва никакой взвод не убережет. Пока восстановишься, то, се, в больнице обалдеют, когда кровь на анализ возьмут. Того и гляди – в диссертацию попадешь.

– Какие диссертации, дружище? – пожал плечами Уар. – Доктора нынче в палатках китайщиной торгуют. Хирурги в ночные сторожа подались!

– Заметь, – отозвался сокольничий, – хорошо, что не ночные сторожа – в хирурги. Плоть нынче пробует себя во всем. Дилетанты прорвались во все отрасли.

Бобрище оказался прав: в смысле бандитского беспредела 1994 год стал рекордным. За год по статистике в столице произошло пятьсот заказных убийств. Такой цифры в истории криминального мира еще не было. В столице шла новая бандитская война. Пришлая плоть яростно делила Москву. Невозможно было пообедать в относительно приличном для того времени ресторане, чтобы «на десерт» кого-нибудь не расстреляли за соседним столиком. А уж припарковаться у дорогого авто – и говорить нечего. Опасней, чем стоять под стрелой с подпиленным тросом.

Николенька Трубницкий, сунувшийся было в новую милицию, скоро очумел от вала преступлений и отчаялся везде поспеть и все раскрыть (а кроме него, почти некому было), но пока еще стоял за деревом – за старой липой – при совершении каждого преступления в Москве. Придя в отдел, который он мечтал переименовать из «ОТ-дела» в «К-делу», он заводил очередное «Дело», складывал документы в папку и водружал ее на полку. Шкаф ломился, и очень скоро места в нем не осталось. Тогда он стал использовать все горизонтальные поверхности кабинета, а потом и всего отдела. И вскоре в отдел нельзя было войти. Николенька и не входил больше. А просто переходил от одной старой липы к другой и записывал увиденное стенографическим письмом прямо на коре дерева. Нет такой старой липы в Москве, которая не была бы свидетелем преступлений. И все – исписаны. Зато единственный купленный Большим Никитосом в те годы компьютер достался именно Трубницкому. И дело пошло. Как только память новомодного агрегата иссякала, выходил новый, усовершенствованный. И вновь заполнялся описаниями московских безобразий переходного периода. Если бы компьютер был живым, он навсегда утратил бы веру в человечество и, пожалуй, окончил бы свою жизнь посредством суицида.