Адамович и после войны неизменно одобрительно откликался на книги Варшавского и публикации в периодике [11] , причем это вовсе не были дежурные дружеские рецензии, критик больше спорил с автором, чем соглашался, однако всегда с неподдельным увлечением и уважением.

Отзываясь на книгу «Семь лет», Адамович подчеркивал: «Повесть исключительно содержательна и исключительно интересна, однако вовсе не в том смысле, в котором определяется порой как “очень интересный” какой-нибудь авантюрный роман. Интерес, ценность и значение повести Варшавского в ее исключительной правдивости, притом правдивости прежде всего психологической. При сколько-нибудь развитом чутье к слогу и стилю у читателя не может с первых же страниц не возникнуть уверенности, что автор ни в чем не лжет, ни к какой рисовке не склонен и ничего не хочет скрыть. Его можно было бы назвать маниаком правдивости» [12] .

Последняя рецензия Адамовича, на книгу «Ожидание», была опубликована уже посмертно, и вывод звучал как резюме ко всему творчеству Варшавского: «Ценно, значительно, интересно и как документ психологический и как свидетельство о нашей эпохе» [13] .

Письма сохранились в собрании Татьяны Георгиевны Варшавской (г. Ферней-Вольтер, Франция) и ныне находятся в архиве Дома русского зарубежья имени Александра Солженицына (ф. 54). Публикуются с ее любезного разрешения. Ответные письма Варшавского Адамович не сохранил.

Тексты печатаются по оригиналам в соответствии с современными нормами орфографии и пунктуации (но с сохранением специфических особенностей, отражающих индивидуальную авторскую манеру). Разрядка в письмах дается курсивом, подчеркивания остаются, как в оригиналах. Конъектуры даются в угловых скобках, общепринятые сокращения не раскрываются. Общеизвестные имена, факты и события не комментируются. Общеизвестные иноязычные слова и выражения не переводятся. При подготовке писем к печати учтены примечания Н.А. Богомолова, В.И. Хазана, P.M. Янгирова.

53, rue de Ponthieu Paris 8е 28/XII-51

Cher ami Владимир Сергеевич

Спасибо за письмо. Только Вы сочиняете: не я Вам не ответил, а Вы мне. Впрочем, не ручаюсь. Но я считал, что смолкли Вы. Желаю Вам от души и сердца всяких успехов в этом, т. е. наступающем году. Больше всего — литературных. Дела и деньги — потом, а главное — надо Вам писать и внутренне считать себя писателем (т. е. профессионалом; у Вас это не совсем так). Вот Вы восхитились Сириным. Я согласен, даже согласен на Ваш эпитет «гениальный». Бесспорно, он необычайно даровит, до неприличия. Но если у него есть то, чего у Вас нет, то и у Вас есть то, чего нет у него. Вы внутренно наверстываете то, к чему он бросается «рывком», и по дороге видите то, на что ему смотреть некогда. Мне Сирин всегда скучен, при всем его блеске — и поверьте, традиция глупых «Чисел» тут ни при чем [14] . Просто, je ne sui plus amusable [15] , по крайней мере на это. А вот Гоголя я все-таки люблю, хотя он еще пустее Сирина и лживее его (нет, это я вру — «Старосв<етских> помещиков» тому не написать).

Вon [16] , довольно литературы. Как Вам живется? Слышал, будто Вы тяготитесь какой-то служебной формой — и удивился: ну, не все ли равно? Честное слово, не понимаю, хотя Вы, вероятно, усмехаетесь и думаете — «попробовал бы он сам!» В Англию я еду в конце января (около 20-го). Что это Вы пишете, будто меня туда «не пустили»?! Пожалуйста, пресекайте эти злостные слухи. Я ждал долго визы [17] , п<отому> что нужна она была мне на год, а с нансеновским паспортом это трудно. Но теперь все в порядке. Узнает Берберова, и будет ликовать: «не пустили?» Что за выдумка, и кто ее пустил? (Думаю, что Бахрах, не по ехидству, конечно, а по любви к сенсациям — верно, писал Прегельше [18] .) Сестра моя все в больнице [19] . Много будет хлопот перед отъездом. Ничего не знаю о Ваших. Что мама, где Наталья Сергеевна [20] , исчезнувшая с моего горизонта и верно (чувствую на расстоянии) на меня обиженная? Приехал Цвибак мимолетом [21] . Сегодня я обедаю Бунина, который для меня очарователен, malgre tout [22] . До свидания, дорогой друг. Я Вас очень люблю, и во внимание к моему преклонному возрасту могли бы Вы и не считаться со мной письмами!

Ваш Г.А.

104, Ladybarn Road Manchester 14 17/III-52

С 26/III до 15/IV — я буду в Париже (53, rue de Ponthieu, Paris 8е)

Дорогой Владимир Сергеевич

Получил сегодня Ваше письмо — и видите, по горячим следам, сразу же отвечаю. Ваше письмо — не «невразумительное», как Вы на себя клевещете, а крайне вразумительное, ясное, и притом такое, что в составленную мной с Кантором «антологию русских писем» [23] я включил бы и его. Правда. У меня тысячи соображений Вам в ответ, но вовсе не для спора — а для дополнения и развития. Вы меня давно уже плохо понимаете, т. е. не понимаете моих сомнений в ту сторону — где искажена великая правда, главным образом по хищной дрянности человеческой природы. Точнее, половина, ровно половина общей великой — человеческой правды, к которой я не могу быть безразличен, именно потому, что ее, втоптанную нашими соотечественниками в кровь и грязь, никто почти за правду (хотя бы и бывшую) не признает. В Евангелии, на которое Вы ссылаетесь, есть и то, и это, — и «это» без «того» ничего не стоит, как и «то» без «этого». Если бы Евангелие было просто проповедью приятных вещей, Рим не ужаснулся бы, Тацит бы не написал, что это «odium humani generis» [24] и ничего из него не вышло бы. Но что в России происходит ужас, что это ничем ни оправдать, ни искупить нельзя — я чувствую всем своим существом. Но вся русская культура (кроме Чаадаева, и помельче — Тургенева) восстает против того, чтобы идеализировать противоположную сторону. И то, что на Западе об этом можно говорить, а там можно только молчать — не есть довод решающий, как обыкновенно с торжеством провозглашается, а есть следствие разделения единой «неделимой» правды на две половины. Если бы возникла на свете хоть тень fraternite, то ни в liberte, ни в egalite не было бы нужды, как в формальных условиях единой верной сущности.

Вот, passons [25] . Я вижу на Вашем лице отвращение, а спорить мне, право, не хочется. Кстати, ко всем Вашим толстовским чертам я прибавляю и эту: стена к чужим мыслям. Бывает, что чужая мысль в Вас (как в Толстого) не «входит», хоть плачь! Я давно это заметил, и помню, как Вы еще в Париже возражали мне на собрании Объединения [26] , о романтизме. Я так и не добился, чтобы Вы согласились, что романтизм не только литер<атурная> школа (народность, история, красочность и т. д.) но и состояние духа, томление о безбрежном, христианское по складу. Вот и о Расине, думаю, Вы меня не поняли, — а м. б., я не ясно написал, не помню. «Федра» тем и потрясательна, что бледна и схематична, sans qu’il sait possible de la situer [27] , — в ней как в фокусе света все расплавлено. Что писал Бергсон о Гамлете, я не помню, но при всей моей давней и острой любви к Гамлету, Федра есть упрек ему (как художеств<енному> методу, не как замыслу), на un beau sourire hautain [28] варвара и младенца.

О передвижничестве, или нео-передвижничестве — «сами все знаем, молчи!» [29] На статью Терапиано [30] я тоже обратил внимание, хотя и писана она пером, обернутым ватой. Ну, посмотрим — м. б., наше общее декадентство мы еще и отстоим. «Музыка» нужна лишь в малых и чистых дозах, иначе тоже беда, святых вон выноси — как было в «Числах». Музыка нужна в катакомбах, куда она, м. б., и уйдет. А духовой пожарный оркестр из таких молодцов — право никакая не музыка.