— Похоже, она тоже в конце концов это поняла.

— Хорошо, если так. Я не раз втолковывала ей слова Генриха Наваррского: «Париж стоит мессы». А российский престол стоит и больших жертв.

— Твой урок пошел ей на пользу. И все-таки она тебя узнала, даже спустя все эти годы.

— Узнала, — вздохнула Лазель. — Но теперь это дело прошлое. Конечно, в связи с этим в мужском теле я при дворе появляться не могу.

— Да, риск не оправдан, — согласилась Алекса. — Если ты, конечно, не хочешь снова…

— Нет, — категорично ответила Лазель. — В одну воду два раза не входят.

— Ты сожалеешь об этом?

— Нет. Не знаю… Наверное, она просто была первой после той трагедии, на которую я посмотрела другими глазами. Она была так юна и невинна. Из нее, как из податливой глины, можно было сотворить практически все, что угодно. А в этом всегда есть соблазн. Но этот соблазн зачастую разрушителен, к тому же мне не нужна была дочь. Хорошо, что я вовремя это поняла. А теперь во всем этом нет смысла.

— То есть сейчас ты бы уже не предложила ей стать одной из нас?

— Нет. Это было бы прямым вмешательством в человеческую историю, а это неправильно. Она принадлежит этой стране, этому народу.

— Я не совсем это имела в виду. Мой вопрос касался скорее чувств…

— Поняла, — кивнула Лазель. — Чувств почти не осталось. Это было увлечением, во всяком случае, сейчас я пришла именно к этому выводу.

Алекса слушала, и ей даже как-то не верилось, что у них завязался такой откровенный разговор. Словно они были давними подругами. Немногие люди или вампиры вызывали ее уважение и желание общаться, но Лазель это удалось.

— Скажи, Алекса, ты путешествуешь одна, но у тебя есть… кто-нибудь?

— Нет, — просто ответила вампирша. — Сейчас я принадлежу сама себе и этим довольна.

— А твои птенцы?

— У меня их очень мало, и все уже полностью самостоятельны, так что нет нужды таскать их за собой.

— В этом мы похожи, — улыбнулась Лазель. — Но тебе не бывает одиноко?

— Одиночество — моя суть, как мне кажется. Я привыкла жить одна. Исключение, наверно, могут составить лишь те времена, когда я была с Менестрес.

— И долго ты жила под патронажем нашей королевы?

— Больше полутора веков, потом я отправилась на поиски собственного жизненного пути — Как же Алекса не любила говорить об этом! Видно, что-то отразилось на ее лице, так как Лазель сказала:

— Я вижу, тебе неприятна эта тема. Тебе было плохо в те времена?

— О нет! — рассмеялась Алекса, ее взгляд сделался мечтательным. — Те времена были одними из самых счастливых.

Как и в прошлый раз, когда речь заходила об этом, Лазель не пустилась в дальнейшие расспросы, а просто перевела разговор на другую тему. Такта ей было не занимать. Она вдруг предложила:

— Давай прогуляемся? Вот и снег перестал.

— Хорошо, идем. — Алекса всегда была легкой на подъем.

Спустя четверть часа они обе вышли на улицу. С веселой улыбкой на губах Алекса церемонно предложила Лазель руку, сказав при этом:

— Прошу, моя леди.

— Благодарю, — ответила та, и обе рассмеялись.

Они шли по заснеженным улицам, окутанные этим смехом, как одним плащом на двоих. Порой им казалось, что город опустел, и нет никого, кроме них. Хотя, конечно же, это было не так. Во многих окнах все еще горел свет, оттуда доносились тихие разговоры. Иногда проезжала карета или быстрым шагом проходил прохожий. Но вампирши почти не замечали их. Они шли, два сверхъестественных существа, одновременно и принадлежащие, и не принадлежащие этому миру.

Ноги сами привели их в небольшой парк, где стояли голые, присыпанные снегом деревья. Рассматривая их, Лазель вдруг спросила:

— А ты никогда не была на Мальте?

— Однажды, давно. Заезжала на пиратском корабле.

— Пираты, — понимающе кивнула вампирша. — Один из моих учителей в прошлом тоже был пиратом. Подумать только, в те времена я даже не знала, как выглядит снег! Эмили научила меня любить его…

— Так звали ту, за которую ты мстишь? — осторожно спросила Алекса.

— Да, — Лазель поймала одинокую снежинку и смотрела, как та тает на ее ладони.

— Извини, тебе, наверное, неприятно говорить об этом. Прости мою бестактность.

— Ничего страшного. Когда-то одно это имя причиняло мне невыносимую боль, сейчас легче. Наверное, я созрела говорить об этом. Я делаю это не для того, чтобы причинить себе лишнюю боль, а чтобы подстегнуть свой гнев, жажду мести. Раньше я больше всего боялась, что забуду, и огонь моей мести потухнет. Но теперь я понимаю, что он будет гореть до тех пор, пока я жива, хотя и не застилает больше остальной мир.