Шрифт:
7 августа Николай Степанович и Анна Андреевна выехали из Слепнева в Петербург. По дороге они остановились в Москве. Здесь Николая Степановича с супругой пригласил позавтракать в ресторане «Метрополь» С. А. Поляков, финансировавший в свое время журнал «Весы». Гумилёв не утерпел и спросил его, почему он закрыл журнал. И меценат честно ответил, что молодежь пошла не за Брюсовым, а за Андреем Белым. Последнего Поляков финансировать не собирался. В этой же гостинице Гумилёв встретился с Андреем Белым. Борис Николаевич взял его стихи для альманаха издательства «Мусагет». Где-то 10 августа жена поэта уехала одна в Санкт-Петербург.
В 1911 году Анна Андреевна скучала в Слепневе и написала всего два стихотворения. Одно из них — отрывок о русалке. А второе — о тоске. Почти не участвуя в играх и игнорируя конные развлечения, она проводила время в одиночестве. Видимо, не совсем в ее душе умерли в ту пору чувства к Гумилёву и она ревновала его ко всем этим развлечениям. Однажды она написала стихотворение «Целый день провела у окошка…», в котором изливала тоску одиночества.
Из Санкт-Петербурга Анна Андреевна отправилась в Киев к своей матери, и 1 сентября 1911 года, в день убийства Столыпина, она была там.
Николай Степанович решил еще на несколько дней задержаться в Москве и посвятил свой досуг музеям, побывал в Третьяковской галерее и встретился со своим учителем В. Я. Брюсовым. На этот раз Валерий Яковлевич познакомил Гумилёва с молодым поэтом Николаем Клюевым.
Из Москвы Гумилёв почему-то не поехал в Санкт-Петербург, а вернулся в Слепнево. Вероятно, именно в это время он и закончил эссе о Теофиле Готье.
В августе многие журналы печатали стихотворения Гумилёва: «Да! Мир хорош как старец у порога…» («Нива», № 24), «Когда я был влюблен…» («Сатирикон», № 33), «Я закрыл Илиаду и сел у окна…» («Новое слово», № 8 и утренний выпуск «Биржевых ведомостей» от 14 августа), «Жизнь», «Константинополь» («Аполлон», № 8).
Из Слепнева поэт уезжал через станцию Подобино в двадцатых числах августа в преддверии наступающей осенней непогоды. Уезжали и Неведомские. Гумилёв на станции под моросящий вечерний дождь слагает экспромт [22] :
Грустно мне, что август мокрый Наших коней расседлал, Занавешивает окна, Запирает сеновал. И садятся в поезд сонный, Смутно чувствуя покой, Кто мечтательно влюбленный, Кто с разбитой головой. И к тебе, великий Боже, Я с одной мольбой приду: Сделай так, чтоб было то же Здесь и в будущем году.22
Неведомская, которая и запомнила этот экспромт поэта, относила создание его к 1912 году. Но, по всей видимости, она ошиблась, так как на следующий год Гумилёвы очень рано уехали из Слепнева.
Грустно было поэту еще и потому, что он покидал Машеньку. В следующий раз ему было суждено встретиться с ней уже при других обстоятельствах. Осенью Маше стало совсем плохо и ее отправили на лечение в санаторий «Халил» в Финляндии. Николай Степанович оставляет все свои дела и 1 ноября едет к уже смертельно больной племяннице. Видимо, гнетущие чувства и мысли уже не о земном, а о вечном посетили поэта, появившегося в санатории 2 ноября. В альбом Маши он записывает довольно мрачное стихотворение:
Я до сих пор не позабыл Цветов в задумчивом раю, Песнь ангелов и блеск их крыл, Ее, избранницу мою. Стоит ее хрустальный гроб В стране, откуда я ушел, Но так же нежен Гордый лоб, Уста — цветы, что манят пчел. Я их слезами окроплю (Щадить не буду я свое), И станет розой темный плющ, Обвив, воскресную ее.(«Я до сих пор не позабыл…», 1911)
Печалью дышат строки, горечь осталась после посещения племянницы. Машеньке лечение не помогло, и родители решили отправить ее на излечение в Италию, куда она уезжала с Санкт-Петербургского вокзала. Проводить ее пришел Николай Степанович. И здесь он написал последнее стихотворение в ее альбом — «Хиромант, большой бездельник…». Это была лирическая надежда на переписку с девушкой и надежда на ее скорое выздоровление. Но, увы, 29 декабря в Сан-Ремо она скончалась от чахотки. Для Гумилёва это была самая большая трагедия в жизни. Вместе с Машей он похоронил и свою недостижимую мечту о девушке небесной чистоты.
Памяти М. А. Кузьминой-Караваевой поэт в январе 1912 года посвятил проникновенное стихотворение «Родос». Наверное, он все время сравнивал свою жену и Машеньку. Через три года он пошлет жене фотографию с фронта и с обратной стороны совсем не случайно напишет последнюю строфу из стихотворения «Родос»:
Но, быть может, подумают внуки, Как орлята, тоскуя в гнезде: «Где теперь эти крепкие руки, Эти души горящие — где?»Не было ли это напоминанием о той, уже далекой Машеньке и ушедшем навсегда слепневском счастье?