— Вот и иди к Щавелю. Литвин за тебя с ним обговорил, но ты давай, шмотки забери.

Щавель занял комнату на четыре койки вместе с Жёлудем, Лузгой и Альбертом Калужским. Лузга чистил вехобитский пистолет, лепила копался в раскрытом сидоре, а командир примостился на постели, у ног его сидел раб Тавот и что-то плёл внимательно слушающему боярину.

— …Застава Ильича, за ней смерть.

Учёный раб замолк, когда отворилась дверь. Щавель поднял стылый взгляд на вошедшего.

— Зачем явился ко мне? — равнодушно испросил он, и Михан понял, что всё решено.

— Дядя Щавель, — выдавил Михан. — Меня сотник Литвин к себе в войско зовёт. Вернёмся, говорит, станешь дружинником.

— Дайте нам поговорить, — бросил в пустоту Щавель, и присутствующие засуетились, подчиняясь воле командира. Даже Тавот заковылял на полусогнутых, первым сообразив, что разговор предстоит серьёзный. — Жёлудь, ты останься.

Когда они удалились, Щавель долго смотрел на стоящих рядом парней. Жёлудь, осунувшийся и как-то резко повзрослевший, разительно отличался от румяного Михана. Лучник был собран, сосредоточен и держался уверенно. Лечение солями пошло ему на пользу. Михан же был мятый и покарябанный. Ссадина на лбу от бодания стены, распухшее в китайский пельмень ухо. Очень ему в последнее время не везло с головой.

Щавель остановил взгляд на сыне мясника. Молодец потупился.

— Звали — иди.

— Я… Ты… отпускаешь?

— Ты так решил, и я так решил, — обратного хода у командира не было. — Ступай. Только наворованное в склепе Бандуриной оставь.

Михана будто кулаком в живот саданули. Ноги ослабли в коленках, брюхо предательски заурчало.

— Я знаю всё, что вы натворили, и только обещание, данное твоему отцу, удерживает меня от немедленной расправы. Оно последний твой шанс получить прощение. Я пристроил тебя к делу, но больше на твои косяки глаза закрывать не буду.

Михан содрогнулся. Сквозь портки потёк горячий шоколад.

— Медвежья болезнь одолела? — поинтересовался Щавель. — Поздновато. Раньше надо было в штаны класть, когда в узилище лезли гробницу обирать. Бегом за вещами! Жёлудь, проследи.

Михан ощутил позыв такой силы, что пулей вылетел за дверь. За ним стремительным размашистым шагом поспевал молодой лучник, глядя в оба, чтобы никто не заметил лишнего, готовясь прикрыть бывшего товарища от посторонних глаз. Обошлось. Михан заскочил в уборную, а Жёлудь с невозмутимым видом встал поодаль, карауля расхитителя древностей.

Вскорости молодой лучник заглянул в номер, держа вещмешок:

— Там нет ничего.

Щавель вышел в коридор, где дрожал у стенки новоиспечённый стажёр, переодетый в сменные портки.

— Куда девал?

— Были, — залопотал Михан. — Лежали на дне, я не проверял.

— Кому рассказывал?

— Никому.

— Филипп, — констатировал Щавель.

Троица сбежала вниз и после недолгого поиска застигла барда в дровянике подбивающим клинья к кухарке. Деятеля культуры припёрли к поленнице и приступили к экстренному потрошению.

— Ты не только мёртвых обираешь, но и у товарищей крадёшь, — с ходу завиноватил барда Щавель. — Стащил поднятый в узилище Бандуриной хабар у своего подельника, тварь!

— Ты ещё тогда крысятничать пробовал, когда мы серьги делили, — припомнил Михан, который теперь из кожи лез, чтобы загладить вину перед командиром.

Глазки Филиппа забегали.

— Хабар! — огрызнулся он, но тут же сдулся. — Потырили его в этом гадском Первитино.

— Предъяви «сидор» к осмотру!

Пока Жёлудь ходил за мешком, припёртый к стене бард продолжал разглагольствовать:

— Кому верить, непонятно. Догадались тоже, остановиться в деревне потомственных наркоманов. Видали, у них все огороды маком засажены и поле возле ручья на сорок десятин опиатной культурой засеяно.

— Они маком торгуют для выпечки, — сказал Щавель.

— Как же, для выпечки! Ходят чешутся. У мужиков глаза стеклянные, Герасим с Пауком полдня на кумарах. Вы же не местные, не врубаетесь ни во что. В Москву они мак продают, а не булки печь. Там из него ханку делают. Я сначала тоже не выкупил Хмурого, а потом уже заметил, что в сидоре копались, да как ему предъявить? Знал, наркоман проклятый, что можно брать, а что нельзя.

Жёлудь приволок длинный заплечный мешок с гуслями. «Сидор» вывернули, хабар не нашли.

— Живи пока, плесень, — вынес приговор Щавель. — Черенковать бы тебя, да больно песни складные поёшь.

Филипп смолчал, только скрипнул зубами.

Оставив барда собирать разбросанное барахло, Щавель вышел с парнями в трапезную.

— Иди к своим, — молвил он Михану. — Служи князю верой и правдой, не опозорь Тихвин.

— Да, дядя… — У парня застрял ком в горле, он сглотнул, развернулся и быстро зашагал прочь, не оглядываясь.