Шрифт:
В разговорах великий князь теперь почти не вспоминал о братьях, которым давно было бы пора вернуться в родные края. Он боялся себе признаться в том, что его стала смущать слава Александра, не померкшая за время долгого отсутствия. Михаилу Ярославичу иногда вдруг казалось, что окружающие относятся к нему с почтением лишь потому, что он брат знаменитого князя Невского, а сами ждут не дождутся, когда тот возвратится из Орды, восстановит наконец порядок во Владимирском княжестве и накажет младшего брата за самоуправство. Не смогли отвратить князя Михаила от этих мыслей ни здравицы в его честь, возглашаемые на пирах, ни похвала его уму и храбрости из уст льстивых бояр.
Однако среди всех невеселых дум была одна, которая в последнее время беспокоила его все сильнее и особенно остро тогда, когда он видел Марию.
Московская красавица хоть и располнела, но не потеряла своей привлекательности, и лицо ее было все таким же белым и чистым. Лишь в глазах–омутах не осталось прежнего беспокойства, а были в них какое-то нездешнее умиротворение, отрешенность от земных забот и всеохватная любовь. Князь смотрел в глаза Марии с незнакомым трепетом, ощущая страх за будущее доверившейся ему женщины и их еще не рожденного ребенка.
«Люди утверждают, что от греховного корня и плод зол бывает, — думал князь, глядя на свою голубку, — но можно ли говорить так о младенце, зачатом в любви?» Вдобавок к одолевавшим его сомнениям походя брошенная воеводой фраза заставила призадуматься и о своей судьбе.
Всего и обронил-то Егор Тимофеевич, мол, не постигла б тебя участь тестя Святославова, а мысли уж завертелись. Михаил Ярославич знал из рассказов, что князь Давыд немало натерпелся из-за своей любви к простолюдинке, дочери бортника, даже престол муромский вынужден был оставить. Бояре заставляли князя ради стола отказаться от жены, дескать, ее низкое происхождение знатным муромским боярыням глаза колет, а он все-таки выбрал Евфросинию. Никак не мог решить Михаил, как поступил бы он, случись с ним подобное. Давыду повезло, ведь не начнись в княжестве усобица, не позвали бы его бояре вернуться на муромский стол.
Михаил хорошо знал: на владимирский стол охотников найдется немало, утратишь его — не вернешь. К тому же не в княжестве теперь решают, кто станет его властителем, а в Орде. Поэтому он решил, что не будет обращать внимания на косые взгляды и намеки, а их было немало. Некоторые особо отважные бояре даже зазывали князя в гости, ненароком сообщая о своих дочерях красавицах, о богатом приданом. Михаил при этом вспоминал поучения Даниила, прозванного Заточником, который называл блудом во блуде, ежели кто возьмет жену злую ради прибытка и богатств тестя, и по гостям не ходил, предпочитая пировать в своей великокняжеской гриднице или отправляться на охоту. Однако оставлять Владимир ему удавалось не часто.
В один из погожих дней затянувшейся зимы князь с дюжиной гридей выехал за пределы города, намериваясь хоть на время стряхнуть груз власти и поохотиться, пока весна не вступила в свои права и не началась распутица.
Очень скоро неторопливо двигавшийся княжеский отряд нагнал посланный ему вдогонку гонец. Он принес плохую весть: на западе княжества орудует литва. Отряд поспешил в обратный путь, хотя многие, вспомнив слух о «набеге» татар, отнеслись к известию не слишком серьезно.
К возвращению князя некое подобие войска собрать удалось, но оказалось оно совсем не таким многочисленным, как того хотелось. Рязанцы давно ушли восвояси, ратники, служившие Святославу, почти все разошлись–разъехались по домам, даже не все из тех, кто вернулся с князем из Москвы, успели собраться.
Михаил с явным унынием осмотрел сильно поредевший строй. Приказав воеводе набрать еще хотя бы сотни три–четыре и не став слушать его уговоров подождать, когда полки пополнятся новобранцами, решил, не мешкая, идти на противника.
— Чего я, по–твоему, должен ждать, когда литвины к Владимиру подойдут? Сколько весей они должны пожечь, чтоб великий князь земли свои защищать кинулся? А, скажи-ка, Егор Тимофеевич? — Михаил смотрел на воеводу укоризненно и с какой-то жалостью.
— Войско, собранное наспех, выдержит ли напор противника? — спросил воевода, который, уловив в голосе князя эту жалость молодого к неразумному старику, сразу почувствовал и груз лет, и свою ненужность.
— О ком это ты? О литве? Да разве ж достойный это противник? — усмехнулся князь. — Али запамятовал, сколько их воинов в нашей земле могилу себе нашли, сколько их голов наши мечи посекли?
Хотел было сказать воевода, что помнит и об этом, и о том, что сам князь Михаил в этих сечах ни разу во главе войска не стоял, а все те, кому довелось скрестить мечи с литвинами, говорили и об их мужестве и недюжинной силе. Однако он промолчал и с немым укором слушал хвастливую речь князя.
— Пусть мое войско не велико, но и литва на наши земли полками не ходит. Все больше отрядами малыми. Напакостят они, веси пожгут, добром и полоном разживутся и — быстрей к дому. Что ж, прикажешь мне против них полки, как против татарских туменов сбирать? Так меня на смех поднимут! — выговаривал Михаил, посмеиваясь.
Воеводе оставалось лишь радоваться тому, что эту отповедь никто, кроме Макара, не слышит.
Высказанные воеводой сомнения повторил и рассудительный Демид, но князь в отместку за это оставил его в городе, якобы в помощь Егору Тимофеевичу. Правда, сотник догадался, что своими словами просто не угодил властителю.
Подтвердив свой приказ, ранним утром князь вывел разношерстное войско из Владимира. Впереди шли конные сотни, за ними нестройными рядами тянулись пешцы, за которыми по растоптанной дороге, на глазах превращавшейся в труднопроходимую снежную кашу, двигался спешно собранный обоз.