Шрифт:
Расторопный Макар, который, как и хозяин, и большинство людей князя, вторые сутки был на ногах, убрал со стола опустевшую серебряную кружку, смахнул в ладонь крошки от пирога и по знаку Михаила Ярославича распахнул двери, приглашая бояр в горницу.
Многие из тех, кто гуськом входил в просторную горницу, освещенную несколькими ярко горящими в шандалах свечами, бывал здесь не единожды. Некоторые из вошедших служили еще Ярославу Всеволодовичу, и потому лица их были знакомы князю, и он кивал дружески, но многих видел впервые и приглядывался к ним особенно внимательно. К счастью, бояре, словно почувствовав неуместность в данной ситуации длинных речей, коротко, но весьма цветисто высказали свое почтение новому князю, превознося его смелость и ум и пообещав служить ему верой и правдой.
Князь, поблагодарив пришедших за все сказанное, с облегчением распрощался с гостями, которые, чинно раскланиваясь, потянулись к выходу.
Ночь выдалась черной–пречерной. Облака закрыли звезды, а бледный месяц, вчера сверкавший над головами, как кривая татарская сабля, теперь едва был виден за плотной завесой. Князь упал на высокое ложе, застеленное тонкими шелковыми покрывалами, и сразу же погрузился в сон. Когда утром сумрак в его опочивальне стал рассеиваться, Михаил Ярославич открыл глаза, удивленно осмотрелся вокруг и, поняв, что все произошедшее с ним не сон, глубоко вздохнул, положил руки за голову и уставился в нависавший над ложем полог, пытаясь разобраться в своих чувствах.
Все вроде бы вышло так, как он хотел, как задумал, но тем не менее его что-то беспокоило, не давало в полной мере насладиться своей удачей. Князь прикрыл глаза и, тут же увидев перед собой суровый лик отца, мгновенно понял, что именно это видение мешало безмятежно радоваться своей победе.
Порой Михаил видел отца в своих тревожных снах, иногда даже разговаривал с ним, просил совета, а проснувшись, всегда помнил мельчайшие подробности увиденного в грезах. На этот раз Ярослав Всеволодович предстал не в привычном живом образе, а таким, как его нарисовал живописец в небольшой церкви Спаса, что возвели близ Новгорода на речке Нередице.
Очень давно, когда Михаил был еще ребенком, Ярослав Всеволодович с гордостью показал сыну свое изображение на стене этого небольшого однокупольного храма. С каким-то незнакомым смущением отвечая на детский вопрос, он объяснил, что нарисованный князь в руках своих держит не игрушку, а маленькую церковь, которую преподносит в дар Христу. Портрет не понравился мальчику: ему показалось, что человек с длинным носом с горбинкой, со сросшимися на переносице бровями и глазами навыкате, сурово смотрящими на него со стены, мало похож на его доброго отца. Об этом ребенок не преминул тут же сказать и услышал в ответ громкий, раскатистый смех. И вот спустя столько лет Михаил как наяву видел перед собой родное лицо. Из-под шапки, отороченной мехом, смотрели на него спокойные темные глаза, суровое выражение которых теперь было хорошо знакомо. Михаил давно уже знал, что значит этот взгляд.
«Неужто я не прав? Неужто поторопился? — в смятении подумал князь. — Нет, не мог я ошибиться. Сердцем чую, что на моей стороне правда. Но отец-то почему таким привиделся? — Михаил еще некоторое время лежал, глядя на темный полог, а потом решительно поднялся, сказал слух: — Что ж, видать, так Богу было угодно. Без его помощи не занять мне великого стола».
Подойдя к иконам, князь опустился на колени и, глядя на установленный на полке складень, подаренный матерью, беззвучно зашевелил губами.
20. Последняя битва
До Юрьева–Польского сотня Никиты добралась после полудня. Выехали из Владимира затемно, спешили, гнали лошадей, но опять опоздали. Когда Никита увидел раскрытые ворота, в проеме которых даже не было видно стражников, он сразу все понял: Святослава в городе нет.
Часть сотни кинулась в княжеские палаты, напугав своим грозным видом немногочисленную челядь. Все горницы, светлицы и горенки были пусты. Дружинники заглянули в опочивальню, где царило полное запустение, правда, в божнице перед иконостасом, занимавшим всю стену, мерцали огоньки лампадок. На всякий случай заглянули в повалуши, но и там вместо коробов с добром и обычной домашней рухлядью увидели пересохшие березовые и дубовые веники, покрытые паутиной.
К сотнику, который наблюдал за действиями своих людей, стоя на ступенях Георгиевского собора, вскоре приволокли посадника. Он тут же упал на колени, стал истово креститься и молил пощадить его ради малых детей.
— Там видно будет, пощадим али нет, — зло прикрикнул на него сотник и демонстративно стал вытаскивать меч из ножен.
Посадник громко завыл и опять принялся креститься.
— Говори, куда князь бежал! — гаркнул Никита.
— Христом Богом клянусь! Здоровьем детей своих! Вот те крест! Не знаю, — запричитал посадник и бухнулся лбом в грязный снег. Услышав, как у него над головой лязгнул металл, он снова торопливо запричитал: — Все, все скажу, о чем ведаю. Два дня назад великий князь с сыном своим ненадолго заглядывал, а вчерась, еще не рассвело, они, никому ничего не сказав, кудай-то поспешили.
— Так куда, говоришь, Святослав поспешил? — опуская меч в ножны, спросил Никита.
— Я знать не знаю куда, — ответил несчастный, перекрестился и, подобострастно уставившись на своего мучителя, объяснил, чуть не плача: — Кабы жена не встала к ребенку и меня не разбудила, я бы даже не увидел, что князь город покидает.
— Спешил, видать, — проговорил Никита, переглянувшись с Тихоном, стоявшим за спиной посадника.
— Это верно. Спешил, — закивал посадник, ощутивший, что отношение к нему переменилось. Он поднял глаза, увидел в вышине высеченные из белого камня лица святых, смотрящих на него с укором, и заговорил увереннее, не скрывая обиды на князя: — Прискакал злой — не подступись, и люди его все смурные. Все молчком, молчком. Дворня, что в палатах его за порядком следит, собиралась столы накрывать, пир по случаю приезда великого князя ладить, а он их, бедолаг, всех из палат выгнал. Ночь переночевал, а утром, аки тать, исчез. Будто бежал от кого.