Шрифт:
То ли от желания выгородить себя, то ли разомлев в тепле и желая отсрочить возвращение в холодный поруб, пленные говорили почти без умолку и даже, не ожидая вопросов, кажется, рассказывали все, что знали о других, лишь вынужденно добавляли кое-что и о себе. Картина из их рассказов складывалась удивительная: выходило, что каждый только лишь свое не отдавал людям, которых ограбили другие ватажники.
При упоминании о Кузьке Косом многие заметно мрачнели, некоторые начинали отвечать на вопросы с явной неохотой, но были и такие, кто едва ли не слезу пускали и благодарили князя и его дружинников за спасение от этого страшного душегуба, из-за которого они под страхом неминуемой расправы не могли покинуть ватагу. Что это на самом деле так, сомневаться не приходилось: несколько пленных, среди которых были мужики явно не из слабого десятка, со слезами на глазах рассказывали о подобных расправах с теми, кто чем-то не угодил главарю.
После полудня воевода предложил немного передохнуть, размять косточки и отдышаться на свежем воздухе. Все поддержали его предложение и, оставив душную избу, вышли из полусумрака на двор, залитый ярким солнцем.
— Смотри-ка, совсем по–весеннему светит! И небо такое голубое да чистое! — с удивлением заметил воевода и потянулся. — Да, весна, по всему видно, не за горами…
Он еще никак не мог решить, следует ли ему сейчас отправляться к князю или сделать это ближе к вечеру. Из состоявшегося накануне разговора воевода так и не понял, когда князь захочет уделить ему время, чтобы послушать о допросах подробнее. И чем больше он думал об этом, тем больше его одолевали тревожные мысли, уж не охладел ли князь по какой-то ему пока неизвестной причине ко всему этому делу. В тот самый миг, когда воевода уже готов был сделать неутешительный для князя вывод, за его спиной послышался конский топот, и, оглянувшись, Егор Тимофеевич увидел, как к ним быстро приближается сам Михаил Ярославич.
Резко осадив коня у самой избы, князь, не покидая седла, весело всех приветствовал, а потом обратился к воеводе:
— Как дело, Егор Тимофеевич? Продвигается ли?
— А как же! Есть, княже, о чем тебе поведать, — довольный, что ошибся в своих выводах, широко улыбаясь, ответил воевода.
— Вот и хорошо, — так же улыбнувшись, сказал князь. Он посмотрел на голубое небо и решительно проговорил: — Хотел и я вместе с вами чуток ватажников послушать, да что-то неохота мне в избе сиднем сидеть, когда вокруг такая благодать! — Увидев улыбки на лицах слушателей, Михаил Ярославич сделал строгое лицо и серьезным тоном добавил: — А вам, бедолагам, рано пока радоваться. С вас особый спрос будет. Вам отчет передо мной держать. Так что трудитесь. Бог вам в помощь.
— Разве мы того не понимаем, Михаил Ярославич? Знаем, что мы людишки подневольные, — скорчив жалостливую гримасу, проговорил Демид.
— Ишь какой насмешник! «Подневольный»! — хохотнул князь и, снова посерьезнев, повернулся к Самохе: — Заберу-ка я у вас на время Егора Тимофеича. Думаю, управитесь пока и без него. А вечерком жду вас троих у себя, обсудить все надобно. Расскажете, что вызнать удалось. Есть ли мужики дельные, которых как я обещал, к работе можно приспособить. Подумайте, когда с этим самым Косым разговор вести сподручнее будет.
Воевода тем временем уже взобрался на коня, которого к нему, едва услышав слова князя, подвел холоп. Князь, увидев, что спутник готов следовать за ним, легонько ударил пятками коня и уже на ходу простился с Демидом и Самохой. Те еще некоторое время постояли на крыльце, посмотрели вслед быстро удаляющемуся князю, которого теперь, помимо двух гридей, conpoвождал воевода, а потом, негромко переговариваясь, отправились выполнять порученную Михаилом Ярославичем непростую работу.
— Доволен помощником? — спросил князь у воеводы, когда они отъехали от избы.
— Жаловаться грех, — ответил тот, усмехнувшись.
От князя не укрылась эта усмешка, и он, поглядев на спутника, поинтересовался:
— Так, значит, все-таки можно пожаловаться?
— Да нет. Это я так, — начал оправдываться воевода.
— Что-то я тебя не пойму. Говори-ка все, как есть, начистоту! — приказал князь, сдерживая коня, который явно неохотно перешел на шаг, демонстративно изогнул свою лоснящуюся черную шею, будто хотел посмотреть на хозяина.
Даже не видя взгляда темных влажный глаз Ворона, но словно ощутив немой укор своего горячего молодого скакуна, князь ласково похлопал его по холке и повернулся к воеводе.
— Собственно, поведать я тебе, княже, могу нынче лишь немногое, — начал тот. — И жаловаться мне вроде не на что. Я ведь, как мы с тобой уговаривались, лишь видоком в этом деле. Сижу–посиживаю, посматриваю да на ус мотаю.
— Ой ли? Я ж тебя, Тимофеич, знаю, — проговорил князь, прищурившись.
— Слово–два скажу, а как же без этого? — хитро улыбаясь, ответил воевода.
— Ладно уж. Ты на вопрос отвечай, — перебил его Михаил Ярославич.
— Так ты сам мне объясниться не даешь, — позволил заметить воевода, поняв, что князь готов его выслушать. — Я, князь, вправду там лишь аки видок. Самоха допрос ведет. И мне видится, неплохо с тем справляется. Уж не знаю, то ли ватажники нам такие болтливые в плен попались, али он им как-то языки развязывает.
— А что ж Демид?
— Он пока сноровки набирается. Дело-то незнаемое для воина. Ему в бою мечом орудовать привычнее, нежели супротивников пытати, к этому, как известно, мало у кого сердце лежит. Здесь же не иноземцы, не басурмане, а ведь какие–никакие, а все ж наши людишки. Однако Демид хоть и мало говорит, да с толком. Вот что главное! А уж глаз у него! Усмотрел, что отрок, который, как нам у других выведать довелось, в прихвостнях ходил у Кузьки, соглядатаем первым у него был, совсем и не отрок! — сказал воевода с едва скрываемой гордостью в голосе.