Инез все было безразлично. Казалось, вся ее жизнь волнует ее так же мало, как и те занятия, которые она пробовала и оставляла, подобно платьям на один сезон. Когда Гарри Виктор служил в министерстве юстиции, Инез, покуда не родились близнецы, работала лектором в Национальной галерее. Когда Гарри Виктор оставил министерство юстиции и переехал в Нью-Йорк, Инез перешла в «Вог» и получила одну из тех должностей, которые в журналах мод выдумывают для неустроенных молодых женщин с хорошими связями, для женщин, которым необходимо место, чтобы проводить время в перерывах между домашними обязанностями, замужествами или зваными обедами. Позже она провела год в «Парк-Бернете». Она участвовала в различных заседаниях, в работе комитетов милосердия, в комиссиях по сохранению дикой природы и «увеличению возможностей»; когда стало ясно, что Гарри Виктор будет выставлять свою кандидатуру и Инез понадобится то, что Билли Диллон называл «особым интересом», она неожиданно и с горячностью стала настаивать, что хочет работать с беженцами, однако было решено, что беженцы — всегда момент спорный, а потому такого рода «особый интерес» несколько неуместен.

Вместо этого, поскольку Инез постоянно интересовалась и к этому времени неплохо разбиралась в живописи, для нее придумали должность консультанта коллекций, принадлежавших американским посольствам по всему миру. В теории жены новых послов должны были представлять Инез сведения о размерах стен в домах, обставленных мебелью за счет госдепартамента, а Инез — советовать, какого рода картины подходили больше всего не только для декорации конкретных стен, но и соответствовали бы значимости посольства. «Ну, к примеру, я вряд ли послала бы Сарджента [124] в Заир», — рассказывала она репортеру, но трудно было заставить ее объяснить почему. Как бы то ни было, лишь два посла получили новое назначение за все время работы Инез в качестве консультанта, что делало этот «особый интерес» отнюдь не всепоглощающим. Что касается ее желания работать с беженцами, она в конце концов осуществила его в Куала-Лумпуре; когда я ее там увидала, мне пришло в голову, что сама Инез Виктор являлась в некотором роде беженцем. У нее был защитный инстинкт удачливого беженца. Она никогда не оглядывалась назад.

Или — почти никогда.

Я помню только один случай, когда Инез Виктор действительно сделала попытку оглянуться назад.

Попытку, реальное усилие.

Этот случай был нетипичной для Инез попыткой систематизации и своего прошлого, предпринятой на веранде красного дерева в доме, который Гарри и Инез Виктор снимали весной, когда он читал лекции в университете в Беркли, в промежутке между кампанией 1972 года и заключительным этапом кампании по сбору средств для Союза демократических учреждений. Оно началось со ссоры после факультетского обеда в честь Гарри.

«Я всегда стремился говорить с американским народом снизу вверх», — сказал Гарри, когда за столом один физик стал расспрашивать о его подходе к той или иной энергетической программе, и Инез показалось, что на живой и приятный, насколько позволяли обстоятельства, вечер пал некий унылый покров.

«Не сверху вниз, — добавил Гарри. — Только посмейте говорить с американским народом сверху вниз».

Физик продолжал гнуть свою тему — техническую и весьма неясную.

«Либо Джефферсон был прав, либо — нет, — сказал Гарри. — Я склонен верить первому».

Инез уже неоднократно приходилось слышать это от Гарри — обычно тогда, когда у него не было под рукой фактов, и она никогда бы об этом не заговорила, если бы Гарри не вспомнил физика по дороге домой.

«Он не приготовил свое домашнее задание, — сказал Гарри. — Эти парни получают Нобелевские премии и дальше плывут по течению».

Инез — она была за рулем — ничего не ответила.

«Тебе не стоит так нажимать на педаль газа, — сказал Гарри, когда она повернула на дорогу, ведущую в Сан-Луис, — если только позади нас нет чего-то такого, о чем я не знаю».

«Тебе не стоит так нажимать на риторику за обеденным столом, — услышала Инез собственный голос, — если только ты не стремишься к чему-то, о чем я не знаю».

Наступила тишина.

«Этого можно было бы и не говорить, — сказал наконец Гарри; голос у него был сперва напряженным и обиженным, затем выровнялся для ответного удара. — Я, собственно, не возражаю против того, чтобы ты срывала на мне свое очевидное несчастье, однако я рад, что дети в Нью-Йорке».

«И вдалеке от моего очевидного несчастья — насколько я понимаю, ты это имеешь в виду».

«Именно это».

Они молча легли в постель, а на следующее утро, когда Гарри отправился в кампус, не сказав ни слова, Инез взяла кофе и пачку сигарет на залитую солнцем веранду красного дерева и присела, чтобы обдумать слова «свое очевидное несчастье». Ей не казалось, что она столь очевидно несчастна, но также не казалось, что она ощутимо счастлива. Казалось, «счастье» и «несчастье» вообще не те карты, которыми она привыкла играть. Там на веранде в прозрачном утреннем солнечном свете она решила восстановить детали тех обстоятельств, при которых, по ее воспоминаниям, она была счастлива. Размышляя над этими обстоятельствами, она была поражена их незначительностью, невозможностью состыковать их с основными событиями ее жизни. В ретроспективном рассмотрении она, казалось, больше всего была счастлива в снятых домах и за ленчем.

Она вспомнила, как была особенно счастлива, сидя одна за ленчем в номере чикагского отеля, когда ветер гнал снег по выступам окна. Был еще ленч в Париже, который она помнила в деталях: поздний ленч, вместе с Гарри и близнецами в Прэ-Кателан во время дождя. Она помнила, как его струи стекали по большим стеклам, как дождь шумел в деревьях, как ветки шуршали по окнам, а внутри был теплый свет. Она помнила, как Джесси издавала радостные звуки, настоятельно указывая пальцем на пуделя, сидевшего на позолоченном стульчике в противоположном углу комнаты. Она помнила, как Гарри расстегнул пуговицы на промокшем свитере Эдлая, поцеловал влажные волосы Джесси и налил каждому из них полстакана белого вина.