Рашид оказался главным переговорщиком с несколькими вальяжно восседав­шими на расшитых подушках узбеками. Судя по золотым перстням с большими камнями, каждый из которых стоил куда больше, чем моя машина, это были весь­ма состоятельные люди. Всем своим поведением они внушали это окружающим. Но с Рашидом разговаривали как с равным. «Выходит, и на самом деле у этого капитана-пацана хороший дядя за спиной», — подумал я. Мы же с Гульманом примостились в сторонке, и сразу перед нами появились чай, горка сладостей. Чувствовалось, что Гульман был здесь своим человеком, да не просто своим: к нему верткий низенький узбек со сдвинутой на затылок тюбетейкой и полотенцем в руке подходил с поклоном.

Гульман не подавал вида, что ему интересно то, о чем там говорили, но иногда бросал в ту сторону короткий прищуренный взгляд и поглаживал свой толстый нос, молча подливал себе чай, сдвигал губы трубочкой и тихонько дул в пиалушку.

Чайхану окружал резной из тонких новых досок высокий забор. Под старым деревянным помостом, покрытым широченным, уже изрядно вытертым ковром, тихонько струилась вода, и оттуда веяло прохладой. Над нами нависали, почти касаясь воды, длинные ветки. Этот невероятной густоты зеленый шатер отгора­живал нас не только от полуденного солнца, но и от всего остального мира, и казалось, только чай, только лукум и пение птиц, и ты в этом царстве покоя самый желанный гость.

Капитан откланялся и подошел к нам, присел, посмотрел на Гульмана и с улыбкой проговорил:

— Анатолий Адамович, вам желают здоровья и благополучия.

Гульман поманил к себе пальцем капитана, что-то прошептал ему на ухо, затем повернулся к узбекам, приложил руку к груди и кивнул головой. Там так же признательно засверкали голубизной бриллиантов тяжелые перстни. Гульман вдруг с присущим ему пафосом сказал:

— Миколка-паровоз, детям семечки привез! Отдай-ка ключи от машины Рашиду. — Заметив мое недоумение, довольно подтвердил: — Отдай, отдай, а мы с тобой пока еще чайку, на посошок! Хорошее место, влюбчивое. — Он откинулся на подушки — кажется, сидел бы вот так и ни о чем не думал, а думать надо.

Вскоре вернулся Рашид, с той же улыбкой проговорил:

— Все, Анатолий Адамович! — и вернул ключи от машины.

— Ну, все так все! — Гульман аккуратно поставил недопитую пиалу. — Тогда, поехали. — Он поднялся, и сразу же появился чайханщик, долго и благодарно жал Гульману руку, видимо, тоже был чем-то обязан ему.

Уже в полку, расставаясь, словно невзначай, он обронил:

— Спасибо, что выручил. Там в багажнике для Надежды подарок, ну, и для тебя тоже, не забудь достать. Вот такие дела, братка Миколка-паровоз.

Подарок и в самом деле оказался знатный. В большой картонной коробке поверх пакетов со сладостями лежало большое серебряное блюдо с изумительной чеканкой ручной работы, с таким же заварным серебряным чайником и набо­ром расписанных позолотой пиалушек, а для меня чалма, расшитая серебряной нитью.

— Это не Гульман, а прямо падишах, — восторгалась жена, рассматривая подарки, — за что к тебе такая милость? Да, звонили из штаба, там пришла какая- то бумага, надо, чтобы ты ознакомился.

— А ты его евреем называла.

Бумагой оказался ответ из Минска на мой рапорт о переводе в Беларусь. В нем сообщалось, что перевод может состояться в том случае, если я дам согласие на последующее увольнение в запас. Причины не объяснялись. Пришлось звонить Громову.

— В двух словах не обрисуешь, — на минском конце телефонного провода бормочущий голос долго извинялся, — закопался, пойми, здесь надо твое личное присутствие. Ну, сам посуди, как без тебя. Такая кругом заварушка! Народ валом прет! Поэтому договаривайся с Г авриловым и прилетай. Чем скорее, тем лучше.

Гаврилов наигранно вздохнул и поморщился:

— На каком основании я тебя отправлю в Минск? Проездные надо чем-то обосновать. Ладно, — махнул рукой, — начни все обосновывать, с ума свихнешь­ся. Слушай, неужели ты думаешь, что там тебя ждут с распростертыми объя­тиями? Посмотри вокруг! У тебя здесь эскадрилья, скажу, что и полк намерены сохранить. Исламбеков все прокручивает, а там?

— Там родина.

— Что? — он ехидно улыбнулся. — Где ты видишь родину? Мы все в што­поре. Америку с Западом на радостях понос прошиб, такую страну без единого выстрела угрохали, а ты родина. Родина-уродина! Если что, не особо кланяйся, не ползай, таких, как ты, в вертолетной авиации единицы. Да тебя здесь на руках носить будут!

— Носить не надо, мне надо летать.

— Чудак, будем летать! В министерстве обещают топливо по полной про­грамме. Исламбеков сказал им, что вертолеты на земле, народ разбегается. М-да! Думаю, услышали.

Полк оставляли. Гаврилов ожил, посвежел, к нему возвращалась уверен­ность.

***

В Минск я прилетел ранним октябрьским утром почти в пустом самолете. Десяток пассажиров, видимо, из разряда новых преуспевающих бизнесменов, весь полет от Ташкента до Минска глотали коньяк, рассказывали анекдоты, пыта­лись ухаживать за стюардессой, пели песни, бродили, расплескивая содержимое стаканов, по салону, как бродят отшельники в жаркий полдень по пустыне в поис­ках тени, тянули меня к обильному импровизированному столу, сооруженному на пустых креслах, всем своим видом показывая, что жизнь удалась.