Неизвестно
Шрифт:
В дальнем конце салона, подальше от шумной компании, подняв подлокотники кресел, я прилег в междурядье, укрылся шинелью, думая только одну думу: что ожидает в Минске?
Полупустой аэровокзал подавал признаки жизни разве что около таможенных стоек, где толпился народ, вылетавший за границу в западном направлении. Таксисты, покручивая на пальцах брелки с ключами, оценивали прилетевших, прикидывая, сколько можно содрать за доставку в город- герой.
— Командир, тебе куда? Глазом не успеешь моргнуть. — Увидев моих попутчиков, они тут же потеряли ко мне всякий интерес и дружно устремились к бизнесменам, еще энергичнее покручивая в воздухе брелками.
В город-герой я катил в полупустом «Икарусе». Водитель, сорокалетний угрюмый мужик в толстом вязаном свитере, устало обронил:
— Скажете, где вам выходить, остановлюсь.
Я был чрезвычайно благодарен ему за такую предупредительность, вежливость, вдруг вселившую в меня, не знаю почему, оптимизм.
Вышел у магазина «1000 мелочей», от которого было совсем недалеко до квартиры Анатолия, родственника жены. Автобус аккуратно вписался в реденькое движение разномастного транспорта и исчез за поворотом площади, оставив меня наедине с тем, что называлось огромным городом.
Улицы, подсвеченные желтыми, словно переболевшими лихорадкой, фонарями и назойливыми огнями рекламы. Дома. Унылые от осенней серости, похожие на вороха изношенных, измятых, пропаленных, простреленных шинелей, которые за ненадобностью побросали на эту грешную землю, они словно распластались в этих издевательских огнях, кукожась под пронизывающим ветром и ожидая спасения. Поднимавшаяся вверх улица отзывалась негромким эхом на дальний перезвон и перестук трамвая.
Вырвавшийся из-за углов домов ветер, издеваясь над молчаливыми дворниками, неустанно махавшими метлами, настырно гнал, кружил в вихре перед собой пестроту медно-желтых листьев, добавляя туда выхваченные из переполненных урн разноцветные обертки, окурки. Стоило сделать пару шагов, как он швырнул все это «богатство» под ноги и начал рьяно хлестать полами шинели по ногам. Куда-то спешившие одинокие горожане подставляли ветру бока, согнутые спины, словно что-то искали в этом огромном городе.
На улице Якуба Коласа у ювелирного магазина стояла продрогшая, нервная толпа, молчаливая, терпеливо сжавшая зубы.
В полутемном коридоре, уставленном высокими деревянными с висячими на крышках замками ящиками, пахло картошкой, полем и землей, еле нашел нужную дверь. Несколько раз нажал на кнопку звонка, но долго не открывали, и я уже собрался уходить, как из-за дерматиновой обивки послышалось неласковое предупреждение:
— Еще раз позвонишь, набью морду! — Кому хозяин собирался бить морду, он так и не прояснил, но мое появление посчитал для себя полной неожиданностью, хотя Надежда предупредила о моем вылете в Минск и просила приютить на некоторое время. Он сразу завел разговор о том, что больше всего волновало: — Понимаешь, мои уехали в деревню, в холодильнике, кроме холода, ничего. Видишь? — Он размашисто открыл дверцу холодильника и продолжил, словно мы только полчаса назад как расстались и теперь опять встретились для посещения этого самого холодильника: — Хлопцы вчера заходили, подчистили все. Понимаешь, на заводе полный бардак. Пол-нн-ыый! — казалось, он сейчас завоет. — Дома уже пятый день сижу. На месяц всех отправили за свой счет, козлы беловежские. — Он вздохнул. —
Был бы у меня этот счет, я бы месяц к этим козлам беловежским не появился. Бартер, видишь ли, не устраивает. А ты надолго или как?
От моего ответа зависело все его дальнейшее поведение.
— Да нет, если позволишь, приведу себя в порядок. Мне к девяти в штаб. Думаю, все решу в один день.
— Порядок — это ныне дефицит преогромный. Скажи, в армии такой же бардак?
Я пожал плечами:
— А что?
— Служить собираешься? — Ты перед рабочим классом не циркуй! Мы здесь вчера решили, что надо срочно звать американцев.
— Зачем? — усмехнулся я. — Они же наши противники.
— Для тебя, может, и враги, а для рабочего класса единственная надежда. Не позовем американцев, придут китайцы. А у них, как мне известно, дела обстоят похуже, чем в Вашингтоне. Так что выбор за нами, и он в пользу американцев. — Анатоль аккуратно составил в ряд на кухонном столе пустые бутылки, немое свидетельство вчерашнего напряженного разговора рабочего класса о текущем моменте, пригладил широкой ладонью курчавые черные волосы, делавшие его похожим на цыгана. — Слушай, как у армии с финансами? Я к тому, что, пока ты будешь приводить себя в порядок, я в круглосуточный сбегал бы, он здесь недалеко, — он опять прошелся по своим кудрям и хитровато взглянул на меня. В детстве его укусила змея, и после этого один глаз у Анатолия заметно косил, за что от друзей получил кличку «Косыгин», которая исправно заменяла ему фамилию в родном поселке. В армию не призвали, и он, окончив в Пинске профтехучилище, остался работать в местной механизированной колонне, участвовавшей в мелиорации полесских болот. Был мастеровитым и трудолюбивым парнем, из тех, к которым любое начальство всегда благоволило, прощало разные промахи. Заведующий мастерскими худенький жилистый Иван Космич буквально трясся над Толиком, не давая его никому в обиду:
— А над кем же мне еще трястись? Кто еще так, как Косыгин, все сделает по высшему классу? Да никто! Он всегда выручит. У него голова косыгинская.
Некоторые мужики и впрямь считали его кличку фамилией и по этому поводу над Анатолием частенько подтрунивали:
— Косыгин, тебе простор нужен, закиснешь в поселке.
— Да будь я Косыгиным, уж точно бы в Минске каким-нибудь заводом руководил.
Если кто начинал расспрашивать, не приходится ли он случайно каким- нибудь родственником председателю Совета министров СССР Косыгину, Анатолий хитровато щурился:
— Да как сказать! — чем всегда оставлял спрашивавшего один на один со своими предположениями.
К огромному огорчению Космича, Анатолий поступил в Минск на заочное обучение в какой-то институт и вскоре заявил, что намерен перебраться в столицу.
— Толик, не дури, здесь не сегодня завтра бригадиром будешь, — убеждал его Космич, нервно теребя полы старенького пиджака, никак не справляясь с ролью уговаривающего.
— Тут бригадиром, а в Минске министром, — посмеивались над его напрасными уговорами мужики.