— Это я для себя записал, не для Лыхо и не для какого-то Беды… Ведите строй, старший.

Только хотел Максим взяться за ручку чемодана, как увидел подходившего к нему рослого солдата. Отрубив три последних шага, высокий, со светлыми бровями и мелкими чертами лица солдат как-то просяще, виновато представился:

— Рядовой Башилов. Разрешите обратиться, товарищ мичман… Нам бы надо семафор передать. Но вот нет… возможности.

— Как нет возможности? Куда семафор?

— Да нет, возможность-то она есть, да некому передать, не умеем, — уже более откровенно пояснил Башилов, кивнув на бойцов, стоявших у пирса, — мы ведь береговики…

Боцман недовольно нахмурил лоб:

— Ну и что же что береговики? Семафор надо знать. Ведь это же позор. Кстати, как ваша фамилия? Ах, да, Башилов. Нехорошо, товарищ Башилов, носить на погонах «ЧФ» и не уметь семафор передавать.

Башилов, видимо, уже не рад был, что рискнул сознаться в своей флотской слабости, но делать нечего, надо молчать и ждать развязки.

Уточнив, что именно надо передать на береговой пост, Максим приободрился и старательно, четко разводя руками (по правде говоря, семафором давненько не занимался — не боцманское это дело, но вот береговики заставили), передал несколько сигналов.

— Спасибо, товарищ мичман, — неловко отблагодарил Башилов.

— По-моему, командир объявляет благодарности бойцам, а не наоборот, — сурово поправил Лыхо. — Правильно?

— Правильно.

— «Беззаветный»? — боцман настороженно взглянул в сторону подходившего к стенке эсминца и быстро зашагал по пирсу. Когда от кормы до стенки осталось около десятка метров, матрос с эсминца, слегка пригнувшись, бросил пеньковый конец стоявшему на берегу матросу. Конец взлетел слишком высоко и, описав крутую дугу, близко от кормы шлепнулся в воду.

— Да как ты бросаешь? — всем телом затрясся Максим Лыхо, увидев такое оскорбительное неуважение к боцманскому искусству. Приблизившись к срезу стенки так, что чуть не свалился в воду, забыв про все на свете, вновь сердито прокричал:

— Как бросаешь? На ворон, что ли, накидываешь?.. Ниже, но сильнее, сильнее бросай. И устойчивее становись. Эх, молодежь! Мой Кротов и то лучше бросает.

Когда конец, брошенный матросом с эсминца, долетел до пирса, Лыхо ловко его подхватил и начал выбирать. Из воды показался упругий, слегка дрожавший металлический трос. Обычно боцмана берут его брезентовыми рукавицами, но у Максима их не оказалось, и он, обжигая ладони ребристыми выступами троса, работал голыми руками. На большом пальце сразу остался глубокий след царапины. Выступила кровь. Поднес к губам:

— Сердитая, бродяжка… Но ничего, мы тебя обротаем…

Набросил на тумбу огромную петлю, крикнул, чтобы выбрали слабину. Как все это привычно, знакомо!

С «Беззаветного» не без удивления наблюдали за работой постороннего мичмана, а когда ошвартовались, старший боцман этого эсминца — невысокого роста, бойкий, с подвижным лицом главный старшина — по-хозяйски оглядел швартовку и удовлетворенно подытожил:

— Отлично, товарищ мичман.

Максим ничего не сказал, только метнул на главного старшину гневный взгляд: «яйцо курицу хвалит» — и молча удалился прочь.

— Морю почет! — таким приветствием встретил Максима уже за контрольно-пропускным пунктом его старый друг Филипп Петрович Рябухин, давно демобилизованный старшина рулевых, ныне работающий слесарем на морзаводе. Филипп Петрович почти ровесник боцману Лыхо, но выглядел намного старше. Его виски и даже кудлатые брови будто прихвачены инеем. Рябухин со стариковской завистью часто напоминал старому сослуживцу:

— А ты все не стареешь, Степаныч. И вид у тебя молодой, и душа такая же…

— Да нет, что ни говори, Петрович, а годы свое берут, — пожалуй, впервые возразил боцман, имея в виду дальний прицел: перекинуть мостик к вопросу о демобилизации.

Но, убежденный в неистребимой молодости корабельного друга, Петрович запальчиво доказывал:

— Что ты, что ты, Степаныч! Посмотри на себя. Герой же ты настоящий! За пояс заткнешь еще любого молодого.

— Оно фактически заткнуть можно… Да вот, — уклончиво заговорил боцман.

И, как всегда бывало при встрече старых друзей, Петрович задал Лыхо неизменный вопрос о нынешних делах на корабле.

Несмотря на то что Рябухин лет пять назад покинул эсминец, он на каких-то известных только ему основаниях считал себя до некоторой степени хозяином корабля. И на этот раз Рябухин потребовал отчета:

— Ну, как там дела? Держите марку, Степаныч. На нас, стариков, только и надежда. Молодежь, конечно, она бойкая, грамотная, но ее учить уму-разуму не мешает.

— Держим, учим, Петрович, — заверял Максим, а в голове гнездились другие мысли: «Да разве я сейчас в ответе за эсминец?» И сам себе ответил: «А фактически в ответе, коли спрашивают».

Друзья стали прощаться. И вдруг Рябухин покосился на Максимов чемодан и вопросительно взглянул на боцмана. Лыхо хотел было сделать вид, что не понял этого вопрошающего взгляда, но Петрович, не любящий оставлять дела невыясненными, здесь же решил уточнить: