Шрифт:
Отбившись от наседавшего «мессера», Степан стал прикрывать посадку Дикарева. «Як» опускался все ниже. Но почему такое крутое снижение? Еще несколько секунд — и Герман врежется в землю… И почему он не выбрасывается с парашютом?
Наконец из машины вывалился клубок. Но парашют не раскрылся, — видимо, перебит трос. Человек камнем пошел к земле. В стороне догорал самолет.
Все кончено. Дикарева больше нет. А немец, сбивший его, все еще не унимался: искал новую жертву. Сердце Рудимова кипело. Он бросился к «мессеру». Дрались почти до самой земли. Теряя высоту, «мессершмитт» все уходил из-под удара. Но вот снижаться дальше некуда, И немец сам врезался в землю. Неподалеку от догорающего самолета Дикарева гигантской фугаской взорвался «мессершмитт».
Через неделю у пленного немецкого летчика комиссар Гай изъял газету, в которой говорилось о русской операции «Барсов прыжок». Так называлось внезапное появление наших подвесных истребителей-бомбардировщиков за тридевять земель от своего аэродрома.
КРАСНЫЙ ГОЛУБЬ В ГЛАЗАХ
Меня окружают дельфины и какие-то птицы. Их много. Мне тяжело. Хочется спать. Но море жжет и тянет вглубь. Холодно и душно…
Рудимовская эскадрилья совсем поредела. Осталось четыре пилота. Меньше двух звеньев. Поздней осенью в нее пришли еще два летчика. Собственно, один свой вернулся — Малыш. Встретили его как воскресшего: верили и не верили, что это он. А Димка котенком терся о могучий локоть Кузьмы Шеремета и улыбался большими девчоночьими глазами:
— Так просто я от тебя не отстану, Кузя.
Второй летчик был тоже не новичок — перевели его из третьей эскадрильи яровиковского полка. Рудимов знал капитана Даждиева по встречам в штабе полка. Из скупых реплик штабных офицеров и комэсков было известно, что Даждиев считался толковым замом командира эскадрильи. Больше о нем Степан ничего не знал и потому, когда представлял его эскадрилье, сказал коротко:
— Мой зам. Вместо Дикарева.
Даждиев оказался на редкость молчаливым человеком — явный антипод говорливого Дикарева. Объяснялся капитан в основном в столовой — с официанткой Лилькой, которая почему-то с первого знакомства обратилась к нему на «ты» и нарекла Греком. Это прозвище быстро присохло к Даждиеву. Наверное, потому, что его черная, как аспид, шевелюра, такие же усики и по-восточному тонкий профиль чем-то напоминали висевший в столовой портрет юноши, под которым стояла подпись: «Парень с Адриатики».
Но Коста Даждиев никогда не был в Адриатике, Родился и вырос он в горах Кавказа. Там, в сакле, прилепившейся к скальному склону, живут его старики. Там жили дед, пра, пра-пра и самые дальние пращуры. Об этом Рудимов узнал в первый день знакомства со своим заместителем. Рассказывал Коста нехотя, скупо, да и Рудимов не отличался словоохотливостью. Минут десять сидели в штабной землянке, не проронив ни слова. В это время в дверь заглянула бежавшая куда-то с подносом Лилька и нахально хохотнула:
— В любви признаетесь?
Смех смехом, а Степану и впрямь по душе пришелся новый зам. Чем именно, сам не мог толком объяснить. Было в этом человеке что-то такое, что заставляло уважать с первого взгляда, с первого слова. А слово-то сорвалось у Косты пустяковое, обыденное:
— Думаю, мы слетаемся.
И слетались. Уже через неделю. Ходили вместе на барраж, сопровождали бомбардировщики, провели два боя. Но почувствовали не только крыло, а нечто большее — внутреннюю, духовную тягу друг к другу. Они любили быть вместе. Особенно в часы ночного дежурства. Любили молчать. Говорят, иные люди могут разговаривать без слов. Лишь изредка скажет один:
— Да, ночь…
Второй подтвердит:
— Ночь…
И опять молчание.
Лишь однажды Рудимов изрек целых две или три фразы. Получил он наконец письмо от Тамары. Ждал из Куйбышева, а пришло оно из Чистополя. Тамара писала:
«Поехала сюда из-за мамы — одна она, и старенькая. Добрались до Волги с трудом. Два раза на состав налетали «юнкерсы». Но из наших семей все живы остались. Малость ранило в ногу Варвару Николаевну. Кстати, она тоже со мной. Я ее пригласила. Так что передавай привет Корнею Ивановичу и скажи, что Варвара Николаевна день и ночь его вспоминает. А вообще, ей совсем плохо. Сердечница она. По ночам даю ей валерьянку… Ну, я все про других. О себе. Живу ничего, сносно. Работаю. Поступила табельщицей на фабрику. Здорово устаю. Но как вспомню, что где-то на свете есть ты, Степочка, кажется, гора с плеч. Лишь бы ты остался жив-невредим, и больше мне ничего не надо. Пиши, как живешь, как наши полковые ребята. А как там Егор, твой красный голубь? Он мне как-то снился. Вроде плыл по реке… Глупо. Ведь голуби не плавают.
Целую вас с Егором крепко-крепко.
Да, забыла. Мне тут в военкомате сказали, что если я получу разрешение от вашего полкового начальства, то смогу приехать к тебе, в твой полк, и служить в нем связисткой. Я ведь окончила курсы радисток…»
Прочитав про себя письмо, Рудимов наконец сказал сидевшему рядом Даждиеву, единственному в полку человеку, которого он называл на «ты» и по имени:
— Коста, у меня есть жена.
— Какая она?
— Красивая. Вот приедет, сам увидишь.
— А у меня, кроме матери и отца, никого. Было три брата. Все трое в танке сгорели. В одном экипаже служили…
Молчание. До боли горькое и понятное.
В тот же день к Рудимову прибежал запыхавшийся Корней Иванович. Снял фуражку и достал оттуда пропитанное потом письмо от Варвары Николаевны.