А дальше шли роковые строки: «Славный мой Синеглазый! Ты называешь меня сестренкой. Очень хорошо сказал. Могу и я тебя братишкой назвать. Я знаю, что ты добрый, хороший, красивый…»

— Так чего же еще надо? — мысленно допытывался Семен и в следующих строках нашел ответ:

«Но Степана люблю по-особенному, не так, как тебя. Люблю… А вообще, сама толком не знаю, за что люблю, но хорошо знаю, чувствую, что люблю…»

— Как я тебя, — вздохнул Семен и пробежал взглядом остальные строки: «Только, Сеня, не говори Степану об этом. Помолчи. Я ему пока ничего не сказала… Боюсь. Само собой выяснится, быть может. Это я только тебе объяснилась в любви к Степану».

— Мне объяснилась, — угрюмо повторил Семен.

Затуманились глаза у комендора. Вопреки привычке медленно спустился по трапу в кубрик, подошел к рундуку, зачем-то открыл дверцу и задумчиво, словно делясь с другом своим невысказанным горем, до мельчайших подробностей припомнил день знакомства с Надей.

Это было месяца три назад на городской спартакиаде. Наденька участвовала в беге на стометровку, а Семен — в дальнем заплыве. Когда пловцы приближались к финишу, Глазов вырвался вперед, но, чувствуя, что вот-вот выдохнется, через силу делал последние взмахи отяжелевшими руками. И тут услышал подбадривающие восклицания друзей:

— Жми, Семен!

— Не подкачай!

— Еще немножечко, Синеглазый!

Уже коснувшись скользкой стенки щита, Семен услышал бурю аплодисментов и чей-то тоненький незнакомый голос:

— Молодец Синеглазый! Я так и знала, что он первым придет! Стиль у него особенный.

Семен поднял голову и увидел перед собой худенькую смеющуюся девушку в темно-синем спортивном костюме с загадочными инициалами на груди. В удлиненных ультрамариновых глазах, казалось, дрожали выдавленные смехом слезы. Она вытянула маленькие загорелые руки:

— Давайте помогу подняться.

— Не надо: пловцу не к лицу, — неожиданно в рифму ответил Семен. Поднявшись на пирс, он снял голубую шапочку, провел ладонью по натруженным мышцам рук и, не глядя на незнакомку, словно про себя проговорил:

— И откуда это люди знают меня?

— Да я не знаю… Все кричат — Синеглазый, ну и я.

— А зовут-то меня не Синеглазый. Это меня для краткости, — уточнил Семен и протянул руку: — Глазов.

— Надежда.

Короче говоря, с того яркого, так запомнившегося дня комендор потерял покой. Почти каждый день увольнения он был с Наденькой. Осенние вечера, когда накрапывал надоедливый дождик, они простаивали под акацией у общежития техникума.

Все казалось ясным и понятным. По крайней мере, так полагал Семен. И хотя виделись они часто, комендор успел написать Наде два письма и получить один ответ. Правда, в нем не было тех слов, которые хотелось бы прочесть нетерпеливому Семену. Надя писала о том, что начали белить общежитие, и о многом другом, что меньше всего интересовало Семена. Но сам факт получения письма он был склонен считать ответом на его чувства. И вдруг этот Степан…

Семен перестал здороваться не только с Дубовым, но и со всей боцманской командой, а когда встречал Степана, то сгорал от неприязни. И вот однажды выпал подходящий случай. Комендоры, пользуясь положенным после тренировок перерывом, присели прямо на палубе у башни и закурили. Дежурным боцманом в тот день был Дубов. Заметив непорядок, он в сдержанной официальной форме предупредил:

— Товарищи, здесь курить не положено.

Все покорно потушили окурки, и только Глазов нерешительно мял папиросу между пальцев.

— А ты что, не знаешь, где можно коптить? — спросил Дубов.

Заглянув в его спокойные глаза, комендор поправил:

— Не коптить, а курить. Не ту дистанцию берешь.

— Не тебе меня учить, — решительно ответил боцман.

— Почему не мне? — нараспев переспросил комендор. — Ты же учишь…

— А я дежурный боцман! Понятно?! — уже гремел Дубов.

Они стояли друг против друга: один тяжелый и медлительный, дышавший степным здоровьем, другой — стройный, худощавый, но тоже крепкий и натянутый как струна. И говорили они каждый по-своему. Степан — неторопливо, веско, словно вставлял патроны в тугую обойму, взвешивая каждое слово и пробуя его на зуб. А Синеглазый, глядя на рослого боцмана снизу вверх, горячо палил очередями, сыпал слова без особого разбора.

Вокруг спорящих собрались товарищи. Многие недоуменно пожимали плечами: спор будто начался по служебному поводу, но принимал какой-то личный оборот. Глазов, горящим взглядом смерив Дубова с ног до головы, сквозь зубы процедил:

— Неважный ты человек! В глаза тебе говорю — ненавижу тебя.

Дубов внушительно опустил тяжелую руку на плечо комендору:

— Остынь, дорогой товарищ.

Глазов сбросил его руку.

— Не тронь, говорю.

Из толпы выступил сигнальщик Корниенко и встал между спорщиками.

— Да хватит вам, хлопцы! Що цэ вы, як ты пивни, клюетес?

— Уйди, Корниенко, — не унимался Семен. — Дай я ему скажу, кто он.

— А я тоби сам скажу, хто вин: твий товарищ — сослуживец. Вот и все, — примирительно рассудил сигнальщик.