– Желаю вам и дальше пребывать в счастливом заблуждении! Но вашу идиллию не разделяет очень большая группа интеллигенции, даже на академическом уровне. Многие обеспокоены вмешательством церкви в светскую жизнь.

– Это вмешательство преувеличено. Потом, мое личное мнение, если светская власть в России не раз имела наглость бесцеремонно вмешиваться в жизнь Церкви, то скромное вмешательство в наши дела Церкви – Церкви простительна.

Церковь это не только духовный оплот многих людей, но и представление людей о социальной справедливости. Горстка товарищей, сто лет назад отменивших для себя ценз оседлости в России, переиначила социалистические идеи, в своем идеале чем-то схожие с идеалами христианства. Но это не значит, что с исчезновением социалистического государства, в России и Европе умерли мечты о социальной справедливости. Все хотят жить по-человечески. Хотят, чтобы у их детей были изначально равные шансы с детьми так называемых олигархов. А интересы современной власти направлены на защиту материальных интересов узких кланов, а не всех людей. Поэтому в плане социальной справедливости, давно провозглашенной христианской церковью аксиомой христианской морали, идеалы церкви и государства диаметрально противоположны. Я говорю не о социалистической уравниловке, а о социальной справедливости!

– Стоп, стоп, господа! Мы отвлеклись. Хорошо, Наталья Васильевна. Допустим, у нас нет возражений по поводу ваших выводов. Но как тогда быть с повестью?

– Трудно сказать! – Наталья Васильевна задумалась. – Сейчас, на мой взгляд, необходимо как можно дальше дистанцировать повесть от политики, чтобы не усугублять положения Валерия. Нужно сфокусировать внимание на художественной оценке произведения.

– Тогда нам будет трудно чем-то помочь Валерию, – Веньковский виновато улыбнулся.

– Ты подразумеваешь художественный уровень повести? – спросил Борис Андреевич.

– Масштаб таланта – часто определяющий в делах такого рода. Неизвестно, как бы сложилась судьба Ахматовой, Пастернака, Солженицына не будь они теми, кто они есть. А заяви мы, вопреки очевидному, как предлагают молодые коллеги, что Валерий создал нечто выдающееся, мы станем всеобщим посмешищем.

– Ситуация! – нервно побарабанил пальцами по столу Степунов. – Художественная оценка повести затруднительна, а любая иная оценка приобретает политический подтекст и скажется на судьбе Валерия и на работе кафедры. Что будем делать, коллеги?

– Вашему брату надо серьезно доработать повесть, – обратился Веньковский к Андрею.

– Понимаю, – Аспинин поднялся. – Спасибо, что уделили нам время…

– Сядьте! – сказал Степунов. – Что вы хотели, Игорь Иванович?

– Вадим Евгеньевич, – сказал тот, – Валерию негде и некогда дорабатывать повесть. Честнее было бы, как Олег, сразу самоустранится, чем устраивать комедию…

Вадим Евгеньевич обиженно пожевал губами.

– Игорь Иванович! – укоризненно проговорил Степунов.

– Извините! – буркнул тот. – Сейчас не важно, как написана повесть. Важно, что будет с автором. Мы не раз писали положительные отзывы на бездарные диссертации. Тогда сделка с совестью нам ничем не грозила. Промолчав сейчас, мы бросим Валеру в беде.

– Игорь Иванович, не агитируйте! – сказал Степунов. – Ситуация ясна.

– В конце концов, Вадим, не обязательно наши придумки опубликуют в центральной прессе, – сказал Борис Андреевич, и состроил хитрую физиономию.

– К этому тоже надо быть готовыми, – подтвердил заведующий. – Не волнуйтесь, Андрей, мы сделаем для вашего брата все возможное. Значит так, Алла, давайте-ка посмотрим, что мы насочиняли. Не перепутайте, как в прошлый раз, должности и научные степени!

Заведующий склонился над девушкой.

– Это – в заседание кафедры, – подсказывал Степунов. – А тут пишите следующее…

Мы видим, что государство делает очередную попытку объявить преступлением любое расхождение с эстетическими представлениями клерикальных кругов и таким образом узаконить в нашем, еще формально светском государстве, религиозную цензуру.

– Володя, не много ли пафоса? – засомневался Веньковский. – Какие-нибудь религиозно-националистические патриоты такой вой поднимут!

– Мы не меньшие патриоты. Дело не в рукописи, а в том, что наш товарищ сидит.

– Формально обвинение не предъявлено. А ты оперируешь полицейской терминологией.

– Когда предъявят обвинение, будет поздно.

– Пиши, как знаешь!

Степунов взял со своего стола исписанный листок бумаги:

– Почитал кой-какой материальчик дома, – пояснил он Алле, и принялся диктовать с листка: – Подобная постановка вопроса властью создает прецедент для подавления в нашей стране свободы совести, мысли и творчества. При этом повесть вызывает у нас неоднозначное отношение. Художественное решение темы и философская трактовка образа Христа, – а среди нас есть и православные христиане и атеисты, – представляются нам этически ущербными. И мы вполне понимаем, что у верующих это произведение могло бы вызвать непонимание. Вместе с тем повесть имеет неоспоримые художественные достоинства, которые еще предстоит оценить.

Говорить о публикации неоконченного произведения преждевременно. Но мы уверены, если бы публикация состоялась и вызвала бы публичную дискуссию, то в рамках этой дискуссии можно было бы обсуждать границы допустимого в искусстве и необходимость самоограничения писателя в самовыражении. Любая иная идеологическая или правовая оценка художественного произведения недопустима. Иначе это будет означать, что в России устанавливается новая государственная идеология, в основу которой положена РПЦ как институт. А любое критическое высказывание граждан, идущее в разрез с мнением тех, кто проповедует православие, – а среди них могут быть представители разных религиозных конфессий, – может рассматриваться властями как уголовно наказуемое деяние.