В третьей дружине уже с неделю предводительствует новый командир — майор Константин Борисович Чиляев. Христов, влюбленный в погибшего Калитина, предвзято относился к майору и находил у него много недостатков. Чиляев широкоплеч и грузен, и оттого казался Христову неповоротливым и неспособным на энергичные действия. Широкая черная борода и огромные усы скрывали выражение его лица, а потому пе поймешь, когда Чиляев настроен добродушно, а когда сердится, темные глаза видятся Тодору всегда очень строгими. А может, это только кажется Христову и он не может оценить верно Чиляева, потому что тот заменил Павла Петровича Калитина? Может, это своеобразная ревность, когда сердце не мирится с тем, что кого-то надо заново полюбить? С каким старанием и любовью делал тогда Христов табакерку! Чеканил и думал: «Всякий раз, когда Павел Петрович Калитин будет доставать папироску, он вспомнит своего ординарца, мастера из Габрова». Калитина даже не предали земле, а в его мундире наверняка щеголяет теперь какой-то башибузук!

«Хорошо, что не Стессель, а Чиляев!» — ободрял себя Христов, вспоминая все, что случилось после Эски-Загры. Раненный, контуженный, Стессель какое-то время исполнял обязанности командира дружины. Чувствовал он себя плохо и едва не стонал от боли. Вскоре его отправили на лечение. Христов по поручению нового командира навестил его в Габрове. Госпитальный врач был крайне удивлен: «Штабс-капитан Стессель? Нет у нас такого!» Другой врач презрительно сморщился: «Это тот Стессель, который занозу в груди выдавал за осколок снаряда? Я не шучу, молодой человек, у него в маленькой ранке оказалась щепка от снарядного ящика. Вынул бы, плюнул бы на это место да и пошел бы к себе в роту, а он в госпиталь прискакал!»

Врачам Тодор не поверил и отыскал штабс-капитана. Он занимал приличные апартаменты — две хорошо обставленные комнаты. Стессель был пьян и, видно, забыл, что ему нужно изображать раненого. «Ну, булгарец, выпьем!» — предложил он, наливая в большую рюмку коньяк. Христов с отвращением посмотрел на штабс-капитана и вышел из комнаты, упрекая себя за то, что еще совсем недавно он жалел ротного. «Я жалел раненого и контуженого, — яростно проговорил Тодор, — а этот — ничтожный притворщик!»

…В первом же бою девятого августа Христов стал менять свое мнение о новом командире — пусть не сразу и не совсем охотно. Чиляев даже на мгновение не покинул редуты, атакованные противником, и находился под таким же огнем, как и все его ополченцы. У него оказался очень зычный голос, слышный всем и в грохоте боя. Чиляев стрелял из ружья и бегал с ополченцами навстречу врагу. Однажды, когда у него поломалась сабля, он схватил валявшуюся винтовку и посадил на штык турка. Силу он имел большую, и турки, завидя черную бороду, не спешили с ним встретиться.

Генерал Столетов, наблюдавший за поведением нового командира, упрекнул его за излишнюю смелость, граничащую с безрассудством, но Чиляев, посмотрев на Столетова, с улыбкой заметил, что для командующего на Шипке оборудован прекрасный наблюдательный пункт, а он почему-to оказался в цепи и бежал вместе со всеми навстречу противнику. Столетов покачал головой и ответил, что на Шипке он такой же, как и все, и что для него тоже нет дороги к Габрову. Если придется погибать, он погибнет вместе со всеми, лучше пасть на поле боя или быть растерзанному турками, чем видеть несчастными Габрово, Тырново, Систово — весь край, который так восторженно встречал русскую армию.

Десятого августа было относительно тихо, постреливали орудия с той и другой стороны, но не часто, щелкали одиночные ружейные выстрелы, но больше для порядка, чтобы держать сторопы в напряжении и внушить, что бои на Шипкинских высотах не могут закончиться в. один день и что та и другая стороны готовы возобновить их и драться до полного осуществления намеченной цели.

Бой одиннадцатого августа начался рано. Первыми разом заговорили все нацеленные на Шипку турецкие орудия.

— Турки гранат не жалеют, — сказал майор Чиляев, отряхиваясь от земли, поднятой разрывами снарядов.

— У них всегда много, — глухо отозвался Христов.

Таборы зашевелились. Ополченцы заняли свои позиции. Христов видел, как сновали в турецких колоннах одетые в белое муллы и призывали во имя аллаха идти вперед, слышал, как угрожающе рычали рожки и требовали ускорить шаг, чтобы быстрее сблизиться с противником, опрокинуть его на Шипке и гнать вниз, гнать и бить. Может, и не это наигрывали рожки, но Тодору казалось, что только такое могли дудеть горнисты противника. Он подозвал Иванчо и приказал не удаляться дальше бруствера, но Иванчо так умоляюще на него посмотрел, что Христов махнул рукой. Но предупредил, чтобы Иванчо не совался вперед него: мальчонку ему хотелось уберечь.

Круглая батарея ударила по наступающим шрапнелью, оглушила их гранатами, но задержать не могла. Их расстреливали в упор, а они, цепляясь за кусты и порыжевшую траву, упорно лезли на высоту.

— Отомстим за Эски-Загру! — крикнул Чиляев. — Накажем супостатов!

Он вылез на бруствер и прыгнул с камня на траву. Дружина поднялась стремительно. Тодор пробовал выстрелить: он заметил совсем близко турецкого офицера, но Шаспо дало осечку. Христов видел этого офицера и бросился к нему, схватив ружье за ствол и размахивая им, как увесистой дубиной. Турок тоже приметил его и выстрелил несколько раз из пистолета. Он или нервничал, или не умел стрелять: пули высоко просвистели над головой Христова. Удар Тодора был так силен, что офицер тут же упал к его ногам. Христов продолжал махать прикладом, словно желал напугать турок, спешивших к нему. Затем он побежал вперед, где орудовали штыками и прикладами его подчиненные. Побили они турок много, но и своих тел оставили немало на примятой траве крутого шипкинского ската.