— Не помню в точности, — сказала она, уже не обуздывая свое нетерпение. — Бруно, так в чем дело? Я хотела написать письма, пока Катрин занимается с гувернанткой, они уже скоро закончат, так что…

Намек достаточно ясный.

Я поставил шкатулку на место и обернулся к ней:

— Простите меня, Мари. Я не могу больше бороться с моими чувствами к вам. Это сильнее меня.

Вновь это странное ощущение — будто я подаю реплики не вовремя: Мари мое объяснение в любви сбило с толку, и я испугался даже, не скажет ли она мне, что я упустил свой шанс. Но она поглядывала на меня с явным интересом и, в последний раз бросив через плечо взор на дверь, придвинулась, положила мне руку на грудь. Надо было навести разговор на Дюма, пока беседа хоть как-то складывалась. Я выбрал самый простой способ:

— Смерть моего друга… это ужасно… — И наклонился поближе к соблазнительнице. Кокетка обняла меня за шею, провела рукой по моим волосам. Жест сочувствия, ничего более, да и тот притворный, но и того хватило, чтоб вспомнилось, сколь давно я обхожусь без женской ласки.

— Бедный Бруно, — забормотала она. — Это же не твоя вина.

— Но он вчера с утра пришел ко мне такой взволнованный, — настаивал я, по-кошачьи изгибая шею под ее прикосновениями, — а я не выслушал его.

— Ты не знал, — шептала она, утешая. — Чем он был так взволнован? Он рассказал тебе?

Ее пальцы скользнули мне под воротник, но я уже насторожился: выходит, не только я пытаюсь добыть у нее информацию, на свой лад хитрит и она.

Мари де Кастельно резко склонила голову набок, присматриваясь ко мне.

— Бедненький, — без капли сочувствия произнесла она и снова меня погладила. — Я-то о нем и не думала, боялась только, не донес бы мужу, что я побывала у тебя в комнате. Что ж, теперь одной проблемой меньше. — И она улыбнулась, как будто ожидая, что я оценю такую шуточку.

Женская жестокость могла бы уже не удивлять, но почему-то Мари каждый раз ухитряется заново поразить меня своей нравственной глухотой. Кое-как я выдавил ответную улыбку.

— Кстати говоря, — замурлыкала она, хватая обе мои бессильно повисшие по бокам руки и заставляя их обхватить ее талию, — кстати говоря, мой муж нынче днем отправился в испанское посольство. Наверное, тебе пойдет на пользу отрешиться на время от забот.

И вот уже ее губы прижались к моим, и я позволил ей делать все, что она захочет; моя совесть и воля спрятались в недоступной точке размером с булавочную головку где-то в глубине моего черепа; усталость и отчаяние обессилили меня, а тело реагировало так, как реагирует тело. Среди прочих бессвязных мыслей, кружившихся в моем мозгу, пока женские пальцы, скользнув по моему кадыку, расстегивали на мне рубашку, мелькнуло и воспоминание о взгляде, которым она накануне обменялась с Дюма в моей комнате. Молодой писец боялся ее. Эта женщина, чей язык раздвигал мои губы, чьи руки стаскивали с меня рубашку, ноготки шаловливо царапали спину, вполне вероятно, отдала приказ заставить Дюма замолчать.

Рубашка упала на пол; Мари провела рукой по моей груди, а затем, взяв за обе руки, повела к кровати, отодвинула полог и всем телом навалилась на меня, так что я рухнул поперек постели. Она опустилась рядом — не так-то это просто в пышных юбках с фижмами, — и я прикрыл глаза, чувствуя лишь, как ее волосы щекочут мое тело, губы спускаются по моей груди к животу, опытная рука массирует внутреннюю сторону бедра, кожу будто опалило огнем, хотя мысли еще бродили далеко.

Вдруг из коридора донесся женский голос:

— Мадам!

Мари взметнулась как ужаленная, жестом велела мне закинуть ноги на постель, затаиться.

— Что вам, Бернадетта?

Раздался робкий стук в дверь.

— Позвольте зайти к вам, мадам? Я насчет Катрин.

— Это не может подождать? — проворчала Мари.

— Боюсь, что нет, мадам. У нее жар и болит живот.

— Я же не врач. Посулите ей вызвать кровопускателя, и она сразу прекратит свои игры.

Голос по ту сторону двери испуганно настаивал:

— Она не притворяется, мадам. Она очень горячая на ощупь. — И гувернантка горестно добавила: — Девочка зовет маму.

— Ладно, хорошо. Через минуту приду.

Мари резко поднялась, расправила складки платья и, подмигнув мне, шепнула:

— Жди здесь.

Полог она задернула. Я лежал неподвижно. Щелкнул дверной замок. Усилием воли я заставил себя сосредоточиться на ближайшей задаче. Подтянул штаны и перебрался к письменному столу, просмотрел брошенные Мари бумаги. Письмо начиналась словами «Mon cher Henry», и я вообразил, будто она обращается к «моему дорогому Генри Говарду», но вскоре натолкнулся на слова о короне Англии, которая присоединится к короне Франции. Так она писала французскому королю Генриху? Должно быть, я что-то неправильно понял, решил я и вчитался внимательнее. На той же странице мелькнуло упоминание о «шотландской кузине», которую легко будет устранить, и о том, что «правление нашего жалкого монарха» близко к завершению. Челюсть отвисла от изумления. То было послание Генриху Гизу, послание интимное, полное намеков на близость: тут и горечь разлуки, и память недавних соитий, и мечта воссоединиться, как только Богу это будет угодно. Постскриптум был написан небрежно, видимо, в спешке: «Не знаю, когда ты получишь это письмо, я не смогу послать его обычным путем». Рядом со своим именем она изобразила розу.

Я положил бумагу на стол и задумался. Поразительное дело этот план вторжения — каждый участник преследует собственные цели. Генри Говард хочет всех обойти и стать королем, а у Мари тоже есть тайный умысел. Выходит, она весьма близка к герцогу Гизу, а тот считает английский трон своей законной добычей, стоит лишь устранить королеву или двух. Интересно, как далеко заходят планы самой Мари: уж не рассчитывает ли она «устранить» супруга заодно с «жалким» французским королем и занять место рядышком с Гизом?