Я вернулся к туалетному столику, покрутил в пальцах зеленую бархатную шкатулку, покачал головой. Все заговорщики толкуют о религии, о своем долге перед христианским миром и бессмертными душами англичан, а каждого из них интересует лишь собственное возвышение. Мендоза и испанский король готовят войска для вторжения тоже не из набожности, будьте уверены. Продолжая вертеть в руках зеленую шкатулочку, я прикинул: если вторжение состоится, честолюбцы разорвут страну на части, как уличные псы терзают случайно перепавший им кусок мяса. Елизавета Тюдор, конечно, погибнет, но и для Марии Стюарт триумфальное возвращение на трон вскоре обернется несчастьем, если верх одержат заговорщики, и всех разумных, добрых людей из Тайного совета — Уолсингема, Бёрли, Лестера, — разумеется, уничтожат. Маленький остров с его странными обычаями и драгоценной свободой, предоставляемой тем, кто, подобно мне, впал в немилость у Рима, погрузится в горе и смятение, по сравнению с которыми даже пророчества грошовых памфлетов покажутся детской сказкой. И кто тогда явится наводить порядок? Испанцы и французы, а за спиной у них — папа.

Зеленая шкатулка ничего не могла мне подсказать. Я вовсе не специалист по украшениям и никоим образом не мог угадать, досталась ли эта вещица Мари от Дюма или же это самое обычное вместилище для драгоценностей, никак не связанное с тем перстнем. Имя погибшего писца навело меня на новую мысль: что означала поспешная приписка к посланию Гизу? Мари сообщила, что не сможет воспользоваться обычным способом переправлять письма, то есть через Дюма? Если Гиз был ее любовником, вряд ли она могла переписываться с ним по дипломатической почте, ей требовался другой, тайный канал связи. У Гиза имелись в Англии агенты и курьеры — он держался так, словно уже стал королем, по крайней мере запасным, — и Дюма, часто выходивший из посольства, доставлявший письма к Трокмортону, а также официальную посольскую корреспонденцию, вполне мог встречаться и с ними. Он с готовностью выполнил бы любое поручение, если посулить ему денег. Не это ли в итоге стало причиной его смерти? Может быть, Мари вообразила, будто Дюма делится со мной ее секретами? Герцога Гиза я встречал при французском дворе: красивый мужчина тридцати с небольшим лет, густые кудрявые волосы, держится как настоящий король. Король Генрих откровенно его побаивался, и многим Гиз, вероятно, казался богоданным вождем французов, особенно восторженным бабам, вроде Мари де Кастельно. В зеркале отражался мой обнаженный торс, и я прикинул, достались бы мне те же ласки, что и претенденту на французский престол, если б гувернантка не прервала нас, и сам на себя рассердился за то, что досадовал об упущенной возможности.

Замок щелкнул, и я обернулся в предвкушении, однако вместо Мари увидел Курселя: тот застыл на пороге с какой-то бумагой в руках, заморгал, оглядел меня с ног до головы и несколько раз шевельнул губами, прежде чем выдавил сквозь зубы вопрос:

— Что такое? Где она?

— Ее дочь заболела.

Он оглянулся на дверь, потом снова посмотрел на меня, явно затрудняясь поверить собственным глазам. Сунул бумагу в карман.

— А вы? Она? — Взмахнув рукой, он как-то неопределенно указал в сторону постели — вроде туда, да не совсем.

Я чуть было не рассмеялся над его растерянностью. Неужто и Курсель состоит у нее в любовниках и она забавляется с ним, сочиняя на досуге прочувствованные послания Гизу? Бледное, пошедшее красными пятнами лицо секретаря выдавало гнев, безусловно, личный, собственнический. Я только плечами пожал и задвигал выразительно бровями: я стоял перед ним в нижнем белье, все еще возбужденный, что тут объяснять?

— Я мог бы спросить, что привело васв ее покои, — намекнул я небрежно, наклоняясь за своей рубашкой.

— Только что прибыл гонец от лорда Генри Говарда к мадам де Кастельно! — Он извлек сложенный листок и потряс им передо мной.

— А вам-то какое дело? Я думал, вы по уши заняты подготовкой похорон бедняги Леона.

Почему-то именно это замечание задело его за живое. Курсель шагнул ко мне, погрозил мне пальцем, словно нашкодившему мальчишке:

— Думаете, вам все сойдет с рук? Заговариваете людям зубы, втираетесь в доверие! Не уважаете ни знатных, ни могущественных, лезете повсюду и не боитесь наказания — только потому, что умеете рассмешить короля?

— Ой, перестаньте, вы меня совсем смутили!

— Как вы думаете, что скажет посол об этом! — Он ткнул пальцем в мою обнаженную грудь и вплотную приблизил свое лицо к моему, как за пять минут до того Мари. — Он так вам доверял! А теперь, наверное, отправит вас обратно во Францию, и пусть король Генрих защищает вас от того, что там будет.

— А что будет, Клод? — почти весело переспросил я. — Что-то, о чем следовало бы предупредить короля? Или хотя бы господина посла? Может быть, переворот? Такой верноподданный, как вы, непременно сделает все, что в его силах, ради блага своего суверена. Или вы верны — да только не ему? — Я натянул рубашку, пристально поглядел в глаза Клоду и, к моему удовлетворению, вынудил его опустить глаза.

И тут через плечо Клода я увидел в коридоре Мари: руки сложены на груди, губы сжаты.

— Если до моего супруга хоть слово дойдет, вы оба отправитесь во Францию с первой же оказией, и, поверьте, ни одному из вас при дворе уже и показаться будет нельзя, — заявила она, объединяя нас взмахом руки. — Вы поняли?

— Мари, я ни в чем не виноват! Я принес вам письмо, а тут он! — Курсель снова достал послание Говарда — свою верительную грамоту.

Мари смерила его долгим оценивающим взглядом:

— Не валяйте дурака, Клод. Мы все повязаны.

Я перехватил взгляд, который она перевела с него на меня, и понял, что Курсель уже побывал и в этой комнате, и в этой постели. Гнев поднимался к горлу и душил меня. Хлопотливая дамочка эта Мари, а самое скверное — как я-то позволил себе унизиться до ревности? А потом я вспомнил Кастельно, его одинокие ночи с графином вина в кабинете, и в душе не осталось ничего, кроме непоправимого чувства вины и предательства.

— Что Катрин? — спросил я.