Ответа не последовало. Сердито прищелкнув языком, она исчезла в глубине дома, покачивая на ходу младенца. Мы с Артуром остались стоять у двери, серьезно глядя друг другу в глаза.

— Присмотри за мамой, пока отец не возвратится, — поручил я мальчику, наклоняясь и ероша мягкие волосики на его голове.

Внешность он взял от матери, но проницательный взгляд — отцовский. Мальчик послушно кивнул. Вернулась его мать и протянула мне новую свечу в подсвечнике.

— Верните, когда сможете, — попросила она. — Ступайте с Богом.

Плащ мой так и не просох, хотя и висел у камина, и ледяной вечерний воздух, как только я перешагнул порог, пронзил меня насквозь, до костей. Мужественно преодолевая дрожь, я бодро попрощался с Джейн Ди, которая оставалась на пороге и махала мне вслед, пока я не дошел до калитки. Я глянул в сторону второго этажа и мог бы поклясться, что в окне безмолвно маячила окутанная тенью женская фигура.

Пройти требовалось меньше мили по узкому языку суши, который заставляет реку сделать крюк между усадьбой Уолсингема и Мортлейком. По лику луны то и дело пробегали гонимые ветром тучи, но дорога тут была одна; немногим шире пешеходной тропы, она тянулась вдоль берега, и даже в кромешной темноте трудно было бы сбиться с пути. Вопреки наставлениям Уолсингема посылать известия через Фаулера, я считал бумаги, спрятанные у меня под камзолом, столь важными, что медлить было бы глупо: я мог вручить их самому министру или Сидни и двинуться дальше прежде, чем кто-нибудь меня заметит. Пламя моей свечи отражалось в придорожных лужах, а я, поплотнее укутавшись в плащ, вышел за калитку и двинулся вперед.

Шагов за спиной я не услышал, скорее почувствовал в тот самый момент, когда ступил на влажную тропу, которая вела к береговой дороге. Не шаги — шорох, движение за пределами светового круга, дуновение в воздухе, легкий всплеск потревоженной воды. Я начал поворачиваться, вытягивая руку, чтобы расширить оберегавшее меня световое пятно, однако тот, безликий, отступил дальше в тень. Все равно он оставался где-то поблизости, и я проклял опрометчивость, с какой решился под вечер выбраться за город, ведь я же знал, что за мной следят. И все же я упорно продвигался вперед, прижимая к себе бумаги Келли, заглушая голос страха в крови, повторяя про себя: мы всего в шаге от разоблачения убийцы Сесилии Эш и Эбигейл Морли, и Нед Келли — та самая ниточка, что свяжет эти преступления с Говардами.

Я уже почти бежал, подгоняемый надеждой, что скоро все разрешится, но тот, неведомый, в темноте, не отставал от меня: я слышал как бы отзвук собственных шагов в мягкой грязи, но больше не оборачивался. Я не сводил глаз с тропы, одной рукой нащупывая рукоять кинжала, другой вытягивая перед собой фонарь со свечой и подбадривая себя мыслью, что каждый шаг приближает меня к усадьбе Уолсингема. Как только преследователь увидит, куда я поспешаю, он конечно же испугается и растворится во тьме. У ворот усадьбы министра дежурит вооруженная стража, как же иначе, когда в стране столько тайных католиков, злоумышляющих его гибель.

Влажное дыхание ночи, кажущиеся особенно четкими в тени очертания влажных деревьев по краям дороги, невидимое, но ощутимое присутствие странного спутника в ночной тиши. Я почти уговорил себя, что этот человек не причинит мне зла, он лишь подглядывает, куда именно я направляюсь. Крик совы разорвал тишину, я громко выдохнул в испуге, поскользнулся на мокрой земле, и мне послышался — сзади? сбоку? — такой же встревоженный вздох. Я пробежал с полмили и тут услышал звук, который уже безусловно исходил от человека, — не слово, скорее уханье, выдох напряженного усилия. Я резко обернулся, поднял фонарь и правой рукой выдернул из-за пояса кинжал, в этот самый момент я почувствовал движение воздуха, услышал негромкий свист и, повинуясь инстинкту самосохранения, пригнулся, чуть не ткнувшись в руку, сжимающую рукоять, и в эту секунду что-то тяжелое ударило меня сзади, сбило с ног.

Свет вернулся. Поначалу перед глазами плыли тени, потом я увидел врага, склонившегося надо мной, и забился; полузадушенный вскрик сорвался с моих уст, но он прижал меня к земле, и лезвие боли рассекло мой череп, вонзившись в черноту на месте левого глаза. Члены, будто водой налитые, отказались повиноваться. Я все глубже проваливался в темноту и не мог противостоять ей.

— Он очнулся. — Голос исходил от человека, стоявшего, должно быть, прямо передо мной, и казался знакомым, но один глаз не открывался, а другой мне не удавалось сфокусировать.

Я подумал, не собирается ли он меня убить. С некоторым усилием мне удалось прижать ладони к той поверхности, на которой я лежал, и я нащупал нечто гладкое и прохладное. Что-то влажное и холодное опустилось мне на лицо, и я полностью очнулся, попытался даже приподняться на локте.

— Господи, Бруно, ну и напугал же ты нас! — произнес знакомый голос.

Теперь, когда с глаза, которым я мог видеть, смыли запекшуюся кровь, я разглядел Филипа Сидни. Откуда он здесь взялся, я понятия не имел, но обрадовался его появлению, как и в Оксфорде, где без его помощи я бы погиб.

— Каждый раз ты ухитряешься превратить меня в няньку, — весело продолжал он, припомнив, должно быть, как и я, приключение в университете. — Что с тобой сегодня стряслось, во имя Господа? Что-нибудь помнишь, или память отшибло?

— Я даже не понимаю, где я.