В. 3.: Это вопрос сложный, я думаю, что тут не надо искать особого демонизма. Есть условия игры. Он жил в определенном замкнутом мире театра. И только вырывался он к летчикам или шахтерам на неделю-другую, как все-таки в чужой для него мир. Он как актер все впитывал в себя, а потом использовал в своей поэзии. И потом, Володя, пойми, даже и вне театра у него был кинематографический круг. Он все время хотел быть суперменом на экране. Эти амбиции всегда были у него. И он никогда не смог бы жить просто в деревне. Он жил в деревне, когда это надо было по роли, когда шли съемки. Его среда никогда не могла бы привести его к Анатолию Передрееву или к Николаю Рубцову. Что могло его связывать с Рубцовым, кроме космического какого-то видения? Они нигде не могли пересекаться. О поэзии ведь Владимир никогда не разговаривал. Он с поэзией был деликатен, как с женщиной. Я, например, никогда в жизни не слышал от него разговоров о поэзии. Я могу забыть, но я нигде у него не читал и никогда от него не слышал определения, что «я — поэт». Уже после смерти, когда вышли его какие-то дневниковые записи, высказывания, я понял, что он про себя думал, понял, что он чувствовал себя, прежде всего, поэтом. Он знал про себя, кто он такой, но никогда не проговаривался об этом ни в театре, ни в кинематографическом мире. И там его никто за поэта не держал. Запомните, его мир — это шумиха вокруг премьер, кинематограф, женщины, Марина Влади. Это совсем другой мир, чем у писателей-деревенщиков. Конечно, его засасывало все это: гитары, цыгане... Он все-таки был богемным человеком. И вся эта пена шла за ним. Была в нем.

В. Б.: То есть, говоря о демонизме, о Высоцком и его демонах, надо признать, что демоны сидели и в нем самом?

В. 3.: Ну а что в Есенине сидело? То же самое. Это какое- то раздвоение психофизическое, это какое-то аномальное явление. Да еще разрушение алкогольное и плюс еще наркотики. Мы можем сейчас искать разгадки, искать врагов внешних. Мол, вот друг Золотухин сам хотел сыграть Гамлета, и это помешало Высоцкому. Это все собачья муть. Он играл всегда то, что хотел играть. Просто он жил, как перегретый котел, который с неизбежностью должен был взорваться. Это самое последнее дело — искать теперь его разрушителей. Его спаивателей. Его собутыльников... Он шел на это сознательно, он неизбежно шел к этому. Ученые сегодня пишут, что если, к примеру, человек с детства мечтает о веревке, то он повесится обязательно. Есть же на самом деле судьба у человека, от которбй не уйти. Мы можем находить конкретного виновника последних дней, но не было бы его — было бы что-то чуть позже, с другим, я повторяю: минуя всякую грязь, есть своя заложенная судьба у Пушкина, Есенина, Высоцкого...

В. Б.: Интересно, почему так много подобных мистических судеб, таких роковых свершений у детей 1937 года? Тут и Шпаликов, и Вампилов, и Примеров, и Венедикт Ерофеев, и сам Владимир Высоцкий. Какое-то горящее поколение. Нет же ни одного примера у их старших собратьев, от Аксенова до Евтушенко, все эти шестидесятники живут себе и живут... Но вернемся к Владимиру Высоцкому. Специалисты уже делят раннего Высоцкого, позднего Высоцкого. Аты сам считаешь, что было его вершиной? Была ли у него своя «болдинская осень»? Какие годы были наиболее творческими?

В. 3.: Я боюсь всегда выступать в роли специалиста. Это легче нынче по компьютеру определить. Думаю, что период с 1967 года — период его жизни с Мариной Влади — все же был у него высшим периодом.

В. Б.: Аты не обратил внимания — сначала у Владимира Высоцкого было много песен-ролей, когда он как бы играл судьбы других — фронтовиков, заключенных, ментов, моряков, спортсменов. Может быть, ему было тогда легче и жить. Он горел, он пел искренне, но — играя роль не только на сцене, но и в песнях. А в последние годы он все больше писал от себя, уже не отстранялся от судьбы, от своей роли. Отказавшись от актерства в своих стихах, он становился поэтом по сути своей, отвечая за каждое слово. Кстати, эти-то стихи и песни не были самыми популярными, с ними он бы никогда не приобрел такой славы, какая была у него. Их меньше исполняли по радио, их меньше записывали на магнитофон. Да, он искренне вживался в роль фронтовика или блатного, но потом, после концерта, спектакля, кинофильма — выходил из этой роли. Айз роли самого себя уже не выйдешь. Это не обязательно его лучшие песни, может, даже наоборот, но это уже предельная, трагическая, недопустимая для жизни самоотдача.

В. З.: Ты сам и ответил на вопрос. «Лицом к лицу лица не увидать». Я не могу так его делить на периоды и циклы. Где он играл, а где был сам собой. Это уже пусть специалисты разбираются. Просто была такая судьба, это точно. Ведь до сих пор нету дня, чтобы эта тема его судьбы ни возникала где-то в печати или по телевидению уже 20 лет. И я заметил в этом дурное... Чем больше начинаешь вспоминать, тем больше начинаешь врать. Память имеет такое свойство, что она начинает вибрировать в зависимости и от моды, и от интервьюера, и от смены эпох. И ты начинаешь в чем-нибудь химичить. А это попадает на страницы и становится фактом, на который ссылаются историки. Твое вранье становится существующим на самом деле.

В. Б.: Тем дневники и отличаются от мемуаров и воспоминаний (если только ты сам не придумываешь эти дневники спустя десятилетия и не переписываешь их), что они идут от реальной жизни, даже их несоответствие истине соответствует твоему реальному отношению к этой истине. А с мемуарами и многочисленными интервью — тут ты абсолютно прав, всегда историку надо обращаться осторожно... Ведь меняется за десятилетия и сам человек Вот, скажем, и еще один вопрос — кем был Владимир Высоцкий для тебя в те, 70-е годы, и кем он является для тебя сегодня? Тогда был ближайший друг, соратник и одновременно соперник на сцене. А теперь?

В. З.: Из-за нескольких озабоченных собой людей укоренилась абсолютная ложь. Никогда Высоцкий мне соперником не был. Я даже в одной телепередаче спросил — мог ли завидовать Золотухин Высоцкому при жизни? И большинство ответило, что мог бы... Не мог... Не был я Сальери при Моцарте. Я еще когда играл в «Моцарте и Сальери», стал сам обдумывать эту проблему сальеризма. Меня на это навел Эдвард Радзинский, который и назвал меня Сальери... Но при жизни Высоцкого мы так были различны по актерским работам, были разъединены и по славе. Мне своей хватало с избытком. Меня узнавали на улице. А его нет. Он сам на меня обижался поначалу, но так, не всерьез. Во времена нашей дружбы я был даже более популярен по актерским работам. А то, что он что-то поет, тогда же еще мало кто знал. Сегодня задним числом все путают. Пели уже его песни, а его самого и не знали. Так бывает. И потом, тогда многих авторов пели, я и завидовать ему не мог. У меня вообще этого качества нет. Дело в том, что Сальери при жизни был популярнее Моцарта. Музыка Сальери повсюду исполнялась — Моцарт не исполнялся. Его оперы на сцене имели громаднейший успех — а «Дон Жуан» Моцарта провалился с треском. Но загадка заключается в том, что когда умирает Моцарт и его музыка начинает жить, обретать славу, только тогда Сальери понимает, кто такой Моцарт. И только тогда возникает комплекс сальеризма. И вот тогда-то Сальери и начинает мучаться. Я, во всяком случае, так играю эту роль. И тогда людям кажется, что не мог Сальери не завидовать Моцарту. Люди забыли, что сами узнали о Моцарте недавно, забыли, как восторгались Сальери. Вот так сегодня и со мной у разгоряченных сторонников Высоцкого, упрекающих в чем- то меня. Они же не знают нашу общую жизнь того начального времени. В то время моя зависть к Высоцкому была невозможна. Да и многих других актеров...

В. Б.: Может быть, также в то время, похлопывая по плечу и всерьез не воспринимая, искренне не видели в нем поэта и его элитарные друзья? Они искренне не понимали, как и зачем такое печатать? Поет себе и поет... Мало ли в компаниях пели тогда с гитарой? А когда разобрались, поздно уже было, и началась ложь воспоминаний? Но уйдем от этой проблемы зависти и соперничества. Поговорим о простой мужской дружбе. Кто, по-твоему, был по-настоящему близким другом Владимира Высоцкого? Как когда-то тысячи людей несли бревно с Лениным, так сейчас тысячи людей — якобы близкие друзья Высоцкого. То, что ты был ближайшим другом, зафиксировано в самой анкете Высоцкого, от нее никуда не денешься. Многие бы рады были сжечь эту анкету, там и песня любимая «Вставай, страна огромная...», там и художник любимый — какой-то передвижник Куинджи, нет, чтобы Модильяни или Пикассо, там и единственный близкий друг — это Золотухин...