— Немцы в Париже! — потрясение повторяла Ирка. — Как же так?

Диктор бесстрастно читал о войне в Атлантике: германские подводные лодки потопили в Ирландском море…

— Странно, — сказал я. — У Франции же была сильная армия. Сильная авиация.

— Все устаревшее! — авторитетно заявил Мишка. — Немцы все новенькое себе сделали — и танки, и авиацию, а французы прочикались.

— «Прочикались»! — передразнил Т. Т. — Не такие они дурачки. У них стратегические просчеты.

— Какие? — вперил в него Мишка неистовый взгляд.

— И политические, — спокойно продолжал Т. Т. — Отказались от союза с нами. Переоценили союз с Англией, а англичане, как только жарко стало, смылись с континента.

— У Англии тоже вооружение устарело! — закричал младший сержант. — Танки! Теперь все решают танки! Немцы их понаделали до черта, вот почему они в Париже!

— Ой, — сказала Ирка, — прямо невозможно поверить…

— А знаете, что у нас сказал политрук? — громыхал Мишка. — Его спросили на политзанятиях про Германию, а он прямо ответил: «С Германией нам все равно придется воевать». Дословно!

— Так рассуждали до пакта, — сказал Т. Т. — Твой политрук не понимает текущего момента.

Тут за окном сверкнуло, ударил гром. Ну и громище! Он будто заполнил тесный колодец двора и терся железными боками о стены, пытаясь выбраться и производя скрежет. Опять ослепительно вспыхнула ветвистая молния, еще пуще заворочался во дворе гром. Тяжелый дождь ударил в стекла, я кинулся закрывать окно.

— Текущий момент! — кричал Мишка. — Много ты знаешь! Умник нашелся!

— Умник не умник, — тоже повысил голос Т. Т., двинув своей лбиной вверх-вниз, — а газеты читаю. Пакт для того и заключен, чтобы избежать войны с Германией.

Гроза полыхала и гремела за окном. Павлик, очень бледный, сидел на кушетке, привалясь к висевшей на стене карте обоих полушарий. Светка обмахивала его салфеткой.

— Боря, открой окно! — потребовала она, обратив ко мне озабоченное лицо. — Душно же! — И добавила сердито: — Зачем ты напоил его?

— Никто его не поил, — проворчал я, открывая форточку. — Вот еще… А все-таки противно смотреть, как в газете Риббентроп улыбается рядом с Молотовым.

— Мало ли что противно! — возразил Т. Т. — Противно — это эмоции. А в политике не должно быть эмоций. Пакт — это компромисс.

— Чиво-о? — Мишка прищурил глаз.

— Разумный компромисс. Мы ведь не берем у них идеологию или там… ну, методы. А в политике компромиссы…

— Да пошел ты в задницу со своими компромиссами! — рассвирепел младший сержант.

— Ну, это уже слишком, — заявила Владлена. — Не умеете себя вести. Безобразие какое!

…Спустя два дня или, вернее, ночи Ушкало, после телефонного разговора с комиссаром отряда, ушел на Хорсен. Не было его целую неделю. В его отсутствие островом командовал Безверхов. Это были не лучшие дни. Андрей заставлял вкалывать, достраивать оборону. Покрикивал. Обманчивое добродушие являла собою его заячья губа.

И вот ведь как: когда мы шебаршились на мысочке, под носом у финнов накатывали бревна или ворочали камни, не было у нас потерь при ночных обстрелах. Только взовьется со Стурхольма ракета, только рявкнет миномет или поплывет пулеметная трасса, как мы скатывались в убежища, хоронились за скалами. Лишь одного из ребят лейтенанта Васильева прихватило на пляжике, когда он закапывал очередную мину, — парень не успел отскочить за скалу, осколок вспорол ему живот. Его увезли в тяжелом состоянии, вряд ли он выжил. А нас, гарнизон Молнии, миновало вражеское железо.

А тут, уже на рассвете, когда занялся серенький день, когда почти весь гарнизон собрался под прикрытием большой скалы…

Я слышал, как Безверхов гаркнул: дескать, нечего прохлаждаться, взял бы и песочку подсыпал на перекрытие капонира! На кого это он? А, на Еремина. Тот безропотно поплелся с ведром и лопаткой вниз, к пляжу, наковырял там песку, мокрого и холодного, поднялся, высыпал на бревна, прикрывавшие нору в расселине, — эти убежища на островах называли капонирами. Мы, уставшие после ночной вахты и работ на мысочке, покуривали, ожидали чая — и не предвидели беды.

Еремин второй раз спустился к пляжу за песком. Не знаю, почему он вдруг передвинулся сильно влево, выйдя из-за прикрытия большой скалы, — песку, что ли, там было больше. Глазастый Сашка Игнатьев первый увидел, что он в опасной открытости, и крикнул: «Эй, Ерема…» В тот же миг на Стурхольме ударил пулемет, и Еремин упал. Сашка, и я, и Безверхов бросились вниз, на пляж, но нас опередил Литвак. Крикнул: «Не высовываться!», а сам пополз к Еремину. Теперь к Литваку устремились красные трассы огня, он замирал, распластавшись, снова полз, загребая локтями, медленно продвигаясь к неподвижному Еремину. Уже рассвело, утро было серое, но пронзительно ясное, без обычной притуманенности — черт, ну как назло! Финский пулеметчик бил короткими очередями — внимательно бил, не подпускал Литвака к Еремину. Хорошо, что Ленька Шатохин, сидевший в дзоте на мысочке, дошурупил, что «финик» бьет не просто так, для острастки, а прицельно. Шатохин навел пулемет и ударил по вспышкам на «Хвосте». Минуты, пока финн передвигался, меняя позицию, хватило для Литвака. Он в два кошачьих прыжка одолел смертельное расстояние, поднял Еремина на руки и метнулся обратно, оставив трассы новой очереди — ну, в сантиметре от своих пяток.