Саломыков вдруг приподнялся, вперил зоркий взгляд в пространство за бортом и сказал:

— Смотри, сколько рыбы наглушили!

Я сел, посмотрел на воду, слабо плещущуюся за бортом. На ее голубовато-серой поверхности тут и там покачивалась серебристыми брюшками кверху оглушенная взрывами рыба.

— Ох ты-ы! — вырвалось у меня.

Столько рыбы, а взять ее нечем! Баржа неподвижна, никакой снасти нет. В грубо сколоченной будке на корме баржи я видел ведро на штерте. Я направился в будку. Есть ведро! Я смотрел на него боком, одним глазом, как гусь, и соображал, где же взять, веревку подлиннее. Мы с Саломыковым обшарили баржу и нашли несколько обрывков, из которых связали довольно длинный штерт, и принялись закидывать ведро в сторону ближайших рыбок. Рыба почему-то ускользала, ее уносило движение воды. И, между прочим, она стала оживать — уже заметно меньше покачивалось вокруг серебристых веретенец. Все же мне удалось зачерпнуть одну. Я быстро вытянул ведро на борт и схватил скользкую холодную корюшку.

— На, — протянул я ее Саломыкову.

— А ты?

— Не хочу.

Бесконечно усталый, я снова повалился на палубу. Все равно я не умел есть сырую рыбу. Саломыков почистил корюшку своей финкой, выпотрошил и быстро съел.

— Земсков, — спросил он немного погодя, — ты в унерситете на кого учился?

— Неважно, — ответил я. — Какая разница? Я электрик-связист. Кабельщик.

— Ну, это мы все. — Он помолчал, выругался. — Колено болит… Чего у вас случилось, когда вы с Ханки шли? — спросил вдруг. — На минах, что ли?

— Да…

— Я помню, ты говорил, там народу много осталось. Как же их не сняли?

— Вот я и хочу понять — почему не сняли? Почему не послали корабли… — Я рассказал о случайно услышанном на Гогланде разговоре нашего командира базы с кавторангом Галаховым.

— Понятно, — сказал Саломыков. Он был совсем не похож на самого себя, и глаза у него сейчас не казались наглыми. — Сколько нашего брата на войне погибает, это ж ужасное дело. А ты с Галахоаым говорил?

— Нет. Как я до него доберусь? Он, говорят, в Питере.

— Да. Дела-а. Ну, ты доберешься, — сказал он и закрыл глаза.

— Ты уверен?.. Слушай… Миша, — впервые назвал я его по имени. — Хочу тебя спросить… Зачем ты над Ахмедовым издеваешься?

Я думал, он вскочит, кинется на меня с кулаками или, по меньшей мере, обложит в десять этажей, — ничуть не бывало. Он только движение губами сделал, но ничего не сказал.

— Нельзя задевать национальность, — продолжал я, — это ж обидно… и подло, — добавил с запинкой и подумал, что теперь уж он точно кинется…

Но Саломыков, представьте себе, и на этот раз не вскинулся.

— Да что ты все хлопочешь, Земсков? — сказал он. — Чего ты все за них?

— За кого — за них?

— Ну, за татар… Может, ты и сам…

— Что — сам? — спросил я резко. — Чернопопый, да?

— Опять лезешь в бутылку… Я же не со зла, Земсков. Послужишь с мое на флотах, сам поймешь — без подначки в морском деле не бывает.

— Это не подначка. Это оскорбление.

Он живо повернулся на бок, ко мне лицом, искаженным злой гримасой.

— А меня не оскорбляли? Что я им сделал такого? За что мне Ахметка, сволочь, рожу раскровенил?

— Какой Ахметка? — удивился я. — Алеша Ахмедов?

— Да нет, — поморщился он. — На, закури.

Мы свернули самокрутки, Саломыков высек огня, и мы задымили. Филичевый табак в наших цигарках потрескивал, выбрасывал искры. Саломыков рассказывал неохотно, пересыпая свои слова ругательствами. Я так понял, что до службы, когда он жил в Крыму, в степном городке, у них в депо работала счетоводом смазливая татарочка Зуля (наверно, Зулейха), и он стал «клинья под нее подбивать». Да и всего-то было, что разок в кино ее сводил и потискал. А Зулькин брат Ахметка подстерег у кирпичного завода и давай молотить… Хорошо еще, ножом по горлу не полоснул, с него станется… Он был уголовник, его в городе все знали, что лучше не связываться…

— А за что он тебя? — спросил я.

— Пес его знает… У Зульки вроде жених был… Они ведь чуть не с детского сада обручаются, — он длинно выругался.

— Один татарин тебе морду набил — значит, все виноваты?

— Все они такие, — проворчал Саломыков.

— Да ты что? — Я разозлился. — Подумай, что за хреновину несешь? Разве можно так обобщать? Если в какой-нибудь национальности есть уголовники, значит, вся нация — сплошь бандиты?

— Ну ладно, хватит! — оборвал он меня. — Я твоего дружка не задеваю, и пошел он… Хватит мораль читать.

Молча лежали мы на палубе, изъеденной морем и временем. Беспощадная жесть неба простерлась над нами, над баржой, покачивающейся на волнах, придавленной тяжестью кабеля.

Этот кабель на Владимирскую батарею был, как верно определил Радченко, «гроб с музыкой». Девять повреждений мы нашли! Представляете, какая была морока? Прозвонить весь кабель, порезать, спаять, делать длиннейшую общую вставку. Еду нам привозили на катере. Последние пайки делали ночью, укрываясь брезентом, и я чуть не отдал концы от страшной вони и чада паяльной лампы. Работенка была, черт дери! Зато я выучился паять. Вообще тем летом я стал заправским кабельщиком. Радченко не раз доверял мне делать измерение на выводе кабеля, с помощью мостика Уитстона, — это, знаете, дело несложное, хотя и нельзя сказать, что простое.