А жизнь менялась круто. Власть взяли большевики. В Петрограде было голодно. По ночам с затаившихся улиц доносились выстрелы. Февральской ночью девятнадцатого года заколотили прикладами в дверь, вошли в дом и после короткого обыска увели Квасникова. В доме воцарилась страшная тишина. Только плач голодного Вити выводил Нину из оцепенения. Потом в огромной квартире, занимавшей весь второй этаж, появились новые жильцы. Нине с ребенком оставили угловую комнату, большую и холодную.

Как-то в апреле, под вечер, пришла Люба. В ней ничего не осталось от барышни-гимназисточки — одета была в полушубок, на голове мужская шапка. Пришла не одна, ее сопровождал верзила-матрос в бескозырке с золотыми буквами «Олегъ», с громадной деревянной кобурой, свисавшей с ремня, опоясавшего бушлат. Впрочем, лицо у матроса было не страшное — юное, губастое, с веселыми светлыми глазами. «Это Паша Безверхов, — сказала Люба. — Познакомься, сестричка». В жесткой ладони матроса утонула пугливая Нинина рука. Засуетилась Нина: господи, и угостить нечем! От прежних запасов осталось у нее только полмешка гороха, тем и жили они с Витей, — но не горохом же потчевать знатного (по нынешним временам) гостя. Но оказалось, что угощение сами же гости и принесли с собой. Из заплечного мешка извлек матрос буханку черного хлеба и завернутый в тряпицу кусок бело-розового сала, посыпанный крупной солью. Нина разогрела на керосинке гороховую кашу, утром сваренную на воде, — заправленная салом, каша сделалась поразительно вкусной. Безверхов ел, громко чавкая, отпускал шуточки, от которых вспыхивали у Нины щеки. Вите, не спускавшему с матроса восторженных глаз, он подал «на дестерт» краснобокое яблоко, тоже извлеченное из чудо-мешка. Нет, он не страшный был, Паша Безверхов, бывший машинист с «Олега», а ныне человек нового государства. Но когда Нина рассказала об аресте Квасникова, он чуть нахмурился, сомкнул смешливые губы.

Ночевать матрос и Люба остались тут, благо комната была большая. Матрос лег на полу, на тюфячке, накрылся бушлатом и всю ночь густо храпел. Нина не спала. Думала о своей неудачной жизни, о Витюше. Тихо плакала. Утром, когда Безверхов пошел умываться, стала просить Любу: помоги… через матроса своего… спаси Петра Саввича, он ни в чем перед властью не виноватый… и при обыске ничего не нашли… «Это ничего не значит, — сказала Люба, не глядя на сестру. — В чем-то замешан, иначе б не взяли». — «Ни в чем, ни в чем не замешан! — кричала Нина задушенно. — Ты знаешь его, он ни во что не лез! Купец, хлебопек — за это расстреливать?!» — «Расстреливают за контрреволюцию, — сурово сказала Люба. — А твой булочник, может, скрытый контра». — «Нет! По ошибке взяли! — Нина вдруг рухнула на колени, обхватила Любины ноги. — Спаси! Спаси! Разве мы не сестры?» Люба схватила ее под мышки, рывком подняла. «Ты брось! Брось эти гувернантские штучки! Вот еще… — Отвернувшись к окну, в котором брезжил желтый рассвет, добавила: — Я поговорю с Павлом. Попрошу разобраться».

Прошло несколько дней. Лихой ветер трубил по ночной улице; вдруг Нина мигом проснулась: что-то с легким звоном ударилось в окно. А вот еще камушек стукнул… Выскочила из-под одеяла, помчалась в рубашке по холодному коридору мимо чужих дверей, чужих храпов. Все затворы отодвинула, замки отомкнула — и вот он, Петр Саввич! Пала на грудь, незнакомо пахнувшую немытым телом, подвальной сыростью, и заплакала. «Тихо ты», — шипел Квасников. Натаскали в комнату воды, согрели на керосинке, он кое-как вымылся в большом тазу. Нина поливала. Сердце ее разрывалось от радости и страха. Легли. Потом Квасников коротко рассказал: вызвали на ночной допрос, матрос-конвойный вел какими-то переходами вверх-вниз, вдруг распахнул боковую дверь: «Давай. Больше не попадайся», — подтолкнул прикладом в спину…

Еще было далеко до утра, до света, когда Квасников заставил себя вылезти из-под теплого одеяла. Быстро оделся, Нине сказал: «Мне надо укрыться. На время. Ты жди». Не разрешил проводить даже до входной двери. Посмотрел на спящего, ничего не ведающего Витьку, поцеловал плачущую Нину, повторил: «Жди. Скоро дам знать». И ушел в ночь, гудящую весенним ветром.

Спустя два или три дня пришли двое с обыском, грозили Нине, а она, полумертвая, твердила одно: «Ушел… А куда — не знаю…» Велели, как только она получит от мужа весть, немедля сообщить в ЧК. «Иначе сама пойдешь под трибунал».

Как она выжила? Как выдержало ужаснувшееся сердце, как не помутился рассудок? Витька, наверное, помог выжить.

Люба пришла с резкими словами: «Поверила тебе, что он не виноват, уговорила Пашу. А булочник твой — контра! Да и ты с ним заодно! Дрянь!» — «Клянусь… — жалко бормотала Нина с Витей на руках, а тот испуганно хныкал, — клянусь Витюшей… ничего не знаю… ни в чем не виновата…» — «Ты не виновата, Квасников не виноват! — кричала Люба, ненавидяще округлив красивые глазки в жгуче-черных ободках ресниц. — А Безверхов — отдувайся за вас, сволочей?» — «Люба, ты что, — шептала Нина, обмерев, — как ты можешь…»

Военмора Безверхова, недавно назначенного на крупный пост в Губчека, приговорили к расстрелу за содействие побегу. Но не расстреляли: Юденич прорвал фронт 7-й армии, захватил Ямбург, приближался к Гатчине, Петроградский фронт был объявлен особо важным, шла мобилизация большевиков; послали на фронт и Безверхова — рядовым бойцом — кровью искупать вину перед революцией. Он искупил. Тяжело раненный под Усть-Рудицей, все лето и осень провалялся в госпитале. В начале 1920 года, списанный подчистую, уехал к себе на родину — в Бологое. Люба, понятно, с ним. Подымали там из военного разора депо, шпалопропиточный завод. В октябре того же года родился у них сын Андрей.

Петр Саввич Квасников вестей о себе не прислал никаких. Сгинул в ту ветреную апрельскую ночь навсегда. Нина ждала, ждала, потом стала устраиваться на работу. Она опытная была в уходе за детьми, и взяли ее няней в родильный центр «Капли молока» имени Розы Люксембург. Еще и тем была хороша эта работа, что выдавали сотрудникам молоко — и не одну каплю, — что ж, можно сказать, что этим молоком спасла она Витюшу своего ненаглядного, да и сама не растаяла с голодухи, не растворилась в холодном петроградском воздухе.

Года три спустя появился у Нины Федоровны друг, ответственный работник общепита Николай Васильевич Плоский — добрый, снисходительный, заслуженный человек лет под пятьдесят («Всё пожилые мне попадаются», — говорила Нина подругам по работе и смеялась, но глаза, красивые бормотовские глазки, оставались у нее грустные). Николай Васильевич маялся зубами и желудком, сам ел прискорбно мало, но душа у него была заботливая о питании сограждан — он много положил сил в создание фабрики-кухни, стал и заведовать оной. Из шумной, скандальной квартиры на Крюковом канале Нина Федоровна с Витей переехали к Плоскому в тихий задний двор на Старом Невском, полностью оборвав связи со старым, ушедшим, отболевшим.