Тут Шура вошла, поставила кастрюлю с дымящимися макаронами и тоже села за стол. Ушкало и ей налил немного.

— Вы мне, Василий Трофимыч, — сказал я, — душу смутили.

— А ты не тушуйся. На войне люди гибнут, а мы, пока живые, должны воевать дальше. У тебя что? У Темлякова?

— Темляков ушел в Питер. На курсы зачислен, будет командиром.

— Молодец. Он много достигнет, я знаю. Он за себя постоит. Ты, Борис, тоже грамотный, не хуже Темлякова, а вот постоять за себя не умеешь.

— Как это? — удивился я. — Почему не умею?

— Ты ешь. — Он навалил мне на тарелку толстых серых макарон. — Кушай, Боря. — Глянул на меня размягченным взглядом. — Я за что тебя люблю? Ты себя можешь не пожалеть. Вот за что.

Я засмеялся.

— Вы, Василий Трофимыч, на Молнии меня больше всех драконили.

— Драконил, — кивнул Ушкало. — А иначе нельзя на флотах. Чтоб порядок был. Для порядка. Понятно?

— Как не понять, — сказал я. В голове у меня шумело, и возникло желание сейчас же встать и пойти посмотреть, где там Катя, что она делает. — Спасибо за угощение, — сказал я, поднявшись. — Надо идти, увольнительная кончается.

— Макароны не съел, — качнула стриженой головой Шура Безрук. — Во матросы пошли. До конца не доедают. Ты откуда Водовозовых знаешь?

— По метое… — с удивлением я обнаружил, что язык немного заплетается. — По мете-о-станции, — выговорил раздельно. — Спасибо вам. До свидания.

А там, у Водовозовых, все еще шло чаепитие. Склянин чинно разговаривал с бабушкой Водовозовой; она мне показалась черепахой, высунувшей голову из-под желтого панциря. А Саломыков и Катя сидели на диване и оживленно трепались. Над ними висела, презрительно глядя, «Неизвестная». Катина мама, оказывается, ушла на работу — на дежурство в моргоспиталь.

Я сказал Кате:

— Сейчас звонил начальник метеостанции.

Она вскинула на меня быстрые зеленые глазки:

— Куда звонил?

— Спрашивал, куда ты дела кучевые облака.

— Вот еще! — фыркнула она. — Наелся макарон и острит.

— Что, спикировал? — подмигнул мне Саломыков. — А мы с Катюшей заспорили. Может, ты скажешь: в картине «Парень из нашего города» кто играет? Валентина Серова?

— Нет, — сказал я. — Там играет Франческа Гааль.

— Ну да! — усомнилась Катя. — Она в «Петере» играет.

— В «Парне» тоже, — твердо я стоял на своем.

Вот только на ногах — не совсем твердо. Меня повело вбок, я оттолкнулся руками от шкафа и сел на кровать, но тут же поднялся под недоумевающим взглядом бабушки Водовозовой.

— А я тебе говорю, — сказал я Кате с пьяной настойчивостью, — там Франсе… Франческа Гааль играет.

— Пошли домой. — Склянин взял меня под руку.

— Не хочу, — отмахнулся я. — Она везде играет… Франческа…

— Играет, играет. — Склянин повел меня к выходу.

Я слышал, Катя сказала, что надо меня уложить, но Склянин сказал, что на свежем воздухе лучше.

И верно, осенний холодный воздух, пронизанный мелким дождиком, очень скоро охладил мою пылающую голову.

Мне приснился Павлик Катковский. Он стоял в строю незнакомых матросов, но был в штатском, в серенькой своей толстовке, а вместо винтовки держал в руке пешню. «Здорово!» — крикнул я ему обрадованно. Но Павлик посмотрел, блеснув очками, без улыбки и не ответил. Откуда-то выскочила Светка Шамрай, длинноногая, белобрысая, вытащила Павлика из строя и закружила его, а он был очень серьезный, бледный. Светка дурачилась, а потом вдруг остановилась и посмотрела на меня зелеными быстрыми глазками, — тут я увидел, что это не Светка, а Катя, — и проснулся.

И подумал: сегодня поговорю решительно. Поймаю, когда она пойдет шарик запускать, и не отпущу, пока не получу ответа… Ответа на что? Собственно, чего я добиваюсь? Ну, свидания, это ясно. Чтоб наедине. А дальше? Ох, Катька… смеешься моим шуточкам, голову мне вскружила, а когда я пытаюсь поцеловать, упираешься руками мне в грудь и отталкиваешь. Два-три поцелуя перехватил — не густо… И всякий раз, когда прошу о свидании, только хиханьки в ответ… Сегодня поговорю решительно!

День был предпраздничный, шестое ноября. С утра были политзанятия, потом мы работали в снисовском дворе, укладывали в траншею новый кабель, а после обеда мне предстояло заняться праздничным боевым листком.

Так вот, минут за двадцать до обеда я подстерег Катю у подъезда метеостанции. Она вышла одна в своей потертой шубке не то из кролика, не то из кошки, в зеленом платочке, с шариком в руке. С улыбкой взглянув на меня, вдруг посерьезнела. Наверное, прочла что-то в моих глазах.

— С наступающим, — сказал я.

— И тебя, Боря. Пусти, мне надо…

— Успеешь. Платочек должен быть синенький, а у тебя зелененький. Разве можно?

— Значит, можно, — хихикнула она.

— А когда мне будет можно?