— Если она милиционер, так думает, что можно на всех орать. Вот, елки зеленые, вредная женщина. Вы садитесь, отдохнитесь. Ой! — хихикнула она. — Вы тащили, а у меня язык заплетается! Счас напоим вас чаем.

Мне нравилось, как она смеется.

— К этому шкафу, — сказал я, — приделать колеса — будет лучше танка.

Катя, смеясь, состроила мне глазки и умчалась на кухню. Мы сидели в большой комнате с двумя окнами, на которые Катина мама опускала светомаскировку — рулоны плотной черной бумаги. Бабушка Водовозова, храня молчание, прошла к массивному буфету и вынула из-за стеклянной дверцы чашки и блюдца, сахарницу, в которой слиплось несколько белых конфет. Рядом с буфетом была раскрыта дверь во вторую, маленькую комнату, там виднелась кровать с горкой подушек в красных чехлах. Тут, в большой комнате, тоже стояли кровать и диван. Надменно смотрела вырезанная, должно быть, из «Огонька» «Неизвестная» Крамского.

Вошла Катя, поставила на стол, на обломок керамической плитки, черный пыхтящий чайник. Только стали чай пить, как из коридора донеслось грозное:

— Почему дверь не навешиваете? Водовозовы! Ломать ломаете, а как чинить, так никого нету!

Катя сделала в сторону двери гримаску, язык показала. Странно: вертлявая курносая девчонка, с тонкой и белой, как свечка, шеей, — а мне она нравилась. Каждое ее движение нравилось.

Ну, делать нечего, пошли чинить дверь. Молоток, гвозди нашлись. Новую петлю принесла Шура Безрук. Я спросил, как поживает Ушкало.

— А, вон ты кто, — вспомнила она. — Гангутец, да? Как зовут? Земсков Борис? Ну да, помню. Вася хорошо поживает. Готовятся они сильно. Сегодня, правда, обещал прийти домой.

— Домой?

— Ну да. Погодите, гуси-лебеди! Еще не все. — Она поворочала ключом в скважине. — Видишь? Сместился замок, не закрывается. Ну-ка!

Стали подгонять замок. Тут раздались тяжелые шаги. Как будто Командор поднимался по лестнице, я хотел сказать — памятник Командору. Ушкало был в армейской форме, на черных петлицах — по кубарю. С широкого загорелого лица, меж медных скул, смотрели твердые командирские глаза.

— Что тут деется? — спросил, поднявшись на площадку второго этажа. — Смотри-ка, и Земсков тут. Здорово!

Мы обменялись рукопожатием. Я поздравил его с присвоением звания младшего лейтенанта. Шура Безрук единым духом выпалила про Водовозовых, шкаф и дверь. В следующий миг Ушкало, не отпуская моей руки, ввел меня в небольшую комнату.

— Садись, Земсков, — сказал Ушкало, снимая скрипучий ремень с портупеей и кобурой. — Шура! — высунулся он в коридор. — Принеси нам чего-нибудь. А? Ну, макароны так макароны.

— Василий Трофимович, вы женились? — спросил я.

— Поженились, — сказал Ушкало, доставая из тумбочки бутылку зеленого стекла. — А куда денешься? У меня ж ее кровь в жилах.

Как странно все-таки, подумал я: и года не прошло, как его почти убили на Соммарэ… он бы там и остался, если б не настойчивость Андрея Безверхова… Его почти убили, а его жена с дочкой утонули при бомбежке… И вот он женится опять… Война идет, и никто не знает, что будет с нами завтра… а он женился…

Между тем в ноздри ударил требовательный запах бензоконьяка. Передо мной появились наполовину наполненный стакан и тарелка с куском американской консервированной колбасы.

— Выпьем за наш Гангут, — сказал Ушкало. — Все ж таки мы его не сдали, а ушли по приказу. Так? Не сдали мы его.

Мы выпили, и он пустился рассказывать, как их 260-я бригада морпехоты здорово готовится к десантным операциям, а я думал о Ханко… об Андрее… о Литваке… Ну да, я перестал говорить об их гибели, перестал задавать вопросы — но никто не запретит мне думать о них. Я просто обречен на эти мысли.

— О чем задумался, Борис? Давай-ка еще.

Забулькала мутноватая жидкость, льющаяся в стаканы.

Я рассказал о Сашкином письме — об его встрече с Щербининым в Ораниенбауме, о том, как Щербинину померещился выкрик Андрея в тылу у немцев. Ушкало положил на стол кулаки, задумчиво посмотрел на меня и сказал:

— Где штрафная рота стоит, я примерно знаю. За Ижорой, у Дедовой горы. Если он от немцев бежал через всю Эстонию, то мог бы… мог бы тут как раз выйти к линии фронта.

Теперь я воззрился на Ушкало:

— Вы что хотите сказать? Как это — «бежал через Эстонию»? Он же остался на транспорте… на тонущем судне!

— Точно. — Ушкало залпом выпил и ткнул вилкой в розовый квадратик колбасы. — А если ему удалось до эстонского берега добраться?

— Вплавь? — мрачно усмехнулся я.

— Зачем вплавь? В шлюпке.

Я покачал головой. На шлюпочной палубе в ту ночь я не был, но с чьих-то слов знал: там творилось страшное, шла борьба за шлюпки. Одна шлюпка отвалила, и людей из нее подобрал тральщик, а вторая, переполненная сверх меры, затонула. Так говорили ребята.

— Нет, — сказал я. — Если б Андрей спасся, уж он бы объявился.