— Мне сказали, что он отца моего мог знать.

— Отца как звали? Назар?

— И вы знали его? — вскинулся Марат.

— Ну, знать — откуда? Я тогда мальчишкой был. Но слышал эту историю. — Он задумался, потом сказал: — Да, пожалуй, один Караджа и остался. Сверстники Назара все с войны не вернулись. Дружок его Казак, правда, живой остался, да весной сорок восьмого погиб, в колодце его завалило.

— А вы не знаете, что с отцом произошло? — с надеждой спросил Марат.

— Я же сказал — мальчишкой был, — неожиданно рассердился Гельдыев. — А говорили… мало ли что могут болтать, всех слушать — уши повянут.

— Но хоть какой человек был — это известно?

— Какой человек… Не наш он был, не здешний. Наши не умели колодцы рыть, не знали этого дела, со стороны приглашали. Назар, говорят, и был среди них. А Караджа, точно, знал его. Караджа, он у нас такой: то там наймется, то здесь. В колхозе только семья его живет, а сам все скитается.

— Вы сказали, семья его здесь, — просительно сказал Марат. — Может, они что знают?..

— Может, что и знают, — ворчливо ответил Аман, глядя отсутствующим взглядом в поле. — Этот Тачмамедов у нас как кость в горле. Ему дом разрешили на колхозной земле оставить, участка не лишили, воду на полив отпускают наравне с колхозниками, а он все недоволен, все жалуется — то в район, то в Ашхабад.

— На что жалуется? — только из вежливости, вскользь спросил Марат, хотя ему совсем не интересно было знать подноготную Караджи Тачмамедова.

— Совести нет — вот и жалуется. Отцовская кровь в нем кипит. Тачмамед из богатых был, за границу ушел и скот угнал, а сын его почему-то остался и даже от отца отрекся: я, мол, за новую власть, за трудовой народ. А теперь нутро его поганое наружу вылезает… — Аман помолчал, видимо, сдерживая себя, и продолжал уже спокойнее: — В колхозе рабочих рук не хватает. Сорняки после дождей пошли, в поле люди не справляются, а тут время выкормки шелкопряда подошло. Правление решило обратиться за помощью к женщинам, у которых больше пяти детей. По уставу им не устанавливается трудовой минимум, но раз такое положение… Жену Караджи тоже попросили взять десять граммов грены, выкормить червей, сдать коконы. Она согласилась, а Караджа узнал — так вскипел весь. В Москву грозил поехать с жалобой. Я думал, ты по этому поводу…

— Может быть, все-таки стоит попытаться узнать у них? — думая о своем, напомнил Марат. — Где они живут?

— Я бы объяснил, тут у нас не заблудишься, — недовольно пояснил Гельдыев. — Да только жена его по-русски плохо понимает, а ты родной язык еще не выучил. Как же разговаривать будете? Пойдем, — решительно добавил он и первым шагнул на крыльцо.

Они шли по улице поселка, но не по той, что вела к шоссе. Здесь асфальта не было. Разбитая посредине колесами, с вешней водой в рытвинах, дорога слегка поднималась в гору и поворачивала так, что дальнего конца не виделось за домами и деревьями. По обочине вдоль арыка была протоптана сухая уже совсем тропинка, настолько узкая, что двоим не разойтись, и Марат вынужден был поотстать, вопросы свои задавать в широкую спину спутника, туго обтянутую халатом, в стриженый его затылок под старенькой, с засаленным околышем фуражкой. Протез чуть поскрипывал при ходьбе, но шаг у Амана оказался неожиданно спорым.

— А мы… ну отец и мать мои в этом поселке жили? — с любопытством оглядываясь и в то же время под ноги посматривая, чтобы не шагнуть с тропинки в грязь, спросил Марат.

— Нет, — не оборачиваясь, ответил Гельдыев, — этот поселок уже потом построили, перед войной. А сперва мы кочевали от колодца к колодцу.

Совсем рядом во все горло закричал петух, ему отозвались в разных местах — каждый на свой лад, на свой голос. И это было как сигнал того, что они пришли.

— Вот их дом, — произнес Аман, останавливаясь.

Через арык были переброшены мостки к плетеной калитке. Забор у Тачмамедовых тоже был плетеный из ветвей кустарника, а не глиняный, как у всех. Сам же дом был обычный, саманный, с низкой дверью и крохотными оконцами. В углу двора в тесном загоне жались одна к другой четыре овцы. Куры копались в навозной куче.

Из дома вышел мальчик лет десяти, сказал что-то бойко по-туркменски.

— Здравствуй, — по-русски ответил учитель. — Человек к вам из города. Отца спрашивает. Не знаешь, когда приедет?

— А отец дома, — почему-то обрадовался мальчик, и сияющие глазенки никак не соответствовали тому, что он сказал: — Ночью приехал. Заболел и приехал. Жар у него. Проходите, пожалуйста.

Посторонившись, Гельдыев дал Марату дорогу, пропуская к мосткам.

— Повезло мне, — благодарно улыбнулся Казаков и протянул руку. — Спасибо вам.

Аман руку пожал, но не ушел, а следом направился в дом. Склоняясь в низком дверном проеме, спросил мальчика:

— За фельдшером ходили?

— Отец велел табиба позвать, — виновато опуская глаза, еле слышно ответил мальчик.

— Он бы еще порхана позвал, тот бы всех злых духов из него выгнал своим шаманством. Ты бы ему разъяснил, пионер.

В полутемной комнате, пока не привыкли глаза, Марат не сразу разглядел больного. Тот лежал у стены, укрытый лоскутным, давно не стиранным, потемневшим по краям одеялом. Голова его с иссиня-черными, коротко остриженными волосами покоилась на цветастой подушке. Воспаленные глаза смотрели настороженно, недобро. Дышал он прерывисто, но руки лежали поверх одеяла спокойно, сильные, крепкие руки, черные от загара.