Дмитрий укладывает свою писанину в планшетку, встает, кивает. Мы остаемся с Буршем. Молчим.

– И все-таки не могу отделаться от ощущения, что мог этого не допустить…

– Меня больше удивляет то, что вы как-то ухитрились облапошить этих выродков. Нашлись что сказать, в результате всего двое погибших, а не гораздо больше, – замечает Бурш.

– Я и сам удивляюсь, что автоматически не ответил, дескать, вот он я… Но, стыдно сказать, так увлекся поисками туалета после этого гнусного растворимого кофе, что просто откровенно затормозил с ответом, о другом думал. А потом еще и морду одного из них узнал. Просто дважды повезло. Был бы свежим и не досмотрел бы кассету…

– Скажите, вам ведь доводилось разговаривать с пациентами, точнее, с родственниками умерших пациентов?

– Да, а что?

– Они ведь считали, что недоглядели, не обратили внимания, виноватили себя. Так? Но вы при этом знали, что ни черта они изменить были не в состоянии. Причем практически во всех случаях?

– Конечно. Это нормально для людей, потерявших своих близких. Вы это к чему клоните?

– Да вы сейчас ровно так же себя ведете. При этом ровно так же ни черта бы вы не смогли сделать. Если так объективно посмотреть на вещи?

– Ну наверное. Только вам легко говорить – чужую беду руками разведу, а к своей ума не приложу.

– Конечно. Что такое Хиросима? Это когда нарыв у меня на пальце! Или как там писали: олень израненный хрипит, а лани горя нет, тот веселится – этот спит. Уж так устроен свет. Так вот, мне кажется, что вы и сами знаете, что надо делать.

– Да я уже вижу, что вы меня в одиночестве оставлять не намерены. И будете настаивать, чтобы я выговорился, а вы все это будете слушать?

– В тютельку. Сами же знаете, что это единственное, что может помочь. Пока не выговоритесь, толку не будет. Не будет толку, будет у нас депрессивный врач, а депрессия гробит людей как пулемет. Мне вам надо рассказывать, что больше девяноста процентов людей с болезнями сердечно-сосудистой системы еще и от депрессии страдают, причем скорее депрессия первична в развитии болезней? И то, что лечат сердце, а депрессию не замечают, сводит все лечение к нулю?

– Ну не знаю… Психосоматику никто не отменял, доказанная вещь… Но толку-то мне сейчас речеизливать? Я ж ничего уже не изменю и никого не воскрешу.

– А для чего вы убеждали выговориться других?

– Ну не знаю… Легче им становилось после этого, потому, наверное…

– Не придуривайтесь.

– Да с чего бы это?

– Просто очевидно же, когда потерявший близкого человека выговаривается, у него самого в ходе этого действа получается внятная картина – ни черта он не мог исправить, ни черта не могло ситуацию изменить. Все произошло так, как и должно было произойти. Никак иначе. Для этого и нужно, чтобы пациент говорил. Он же сам себе и прокурор, и адвокат, и судья, никак иначе. И когда он сам себе все выложит, убеждается в том, что не виновен в смерти. Разумеется, при условии, что действительно невиновен. Случаи типа того, что внучок бабушку специально в окошко выпихнул, чтоб квартирку получить, сейчас не рассматриваем… Потому берем те случаи, когда «я мог бы быть более всеведущим, чем Бог, и все было бы отлично». Итак, что бы вы могли сделать, чтобы сегодняшнего инцидента не было вовсе? Давайте разбирать по пунктам.

– С чего начнем день? – спросила за завтраком Вера.

– С составления плана, – фыркнула Ирка.

Бабка и Витя посмеялись тоже. Вчера в несколько мясорубок накрутили благополучно привезенной лосятины и закатили два пира – один для рабов, другой для себя. Сгоряча наготовили в два раза больше, чем могли съесть, но это совсем не пугало.

Даже Витька неожиданно для себя подумал (а ему как мужчине, вождю и раненому сделали котлеты даже с дефицитным луком), что жизнь не так и плоха, как ему казалось в последнее время.

– Что с УАЗом? – спросил он.

– Завтра будет готов. Но этот чайнажап ездит пока неплохо. Если никуда особо не соваться, то и ладно.

– Стекол для него нет?

– Валентин обещал из оконных нарезать. Эрзац, конечно, и открыть будет невозможно, но все-таки.

– Лучше бы не оконное – режется сильно.

– Лучше бы приличную машину завести, а не это дырявое угребище. Там же все в кровище, сейчас тепло станет – запахнет, как пить дать.

– Тогда в город ехать надо, а у нас отец-командир пока небоеспособен, – отметила ускользнувший от других факт Вера.

– Значит, я окружаю отца-командира заботой и лаской, – твердо намекнула Ира.

Остальные намек поняли правильно, и бабка легонечко улыбнулась, что называется «себе в усы».

После чего принялись прикидывать, что делать первоочередно, что потом. И Вера наконец-то стала записывать пункты на листок бумажки с оглавлением «План».

Как ни странно, выговориться действительно помогает. Не могу сказать, что сильно полегчало, но полегчало. Может быть, и потому, что, когда говоришь, вынужден строить фразу, это не куски и огрызки мыслей. В итоге, когда проговариваешь ситуацию, слепые эмоции превращаются в проверяемые логические построения.

– Продолжим? – осведомляется Бурш.

– Ну так ведь я все уже изложил вроде.

– Это да. Но еще с горем бороться помогает интенсивная трудовая деятельность. Чтобы думать приходилось о другом. Знакомо?

– Ну знаете, мне пока вот так терять близких не доводилось… Теоретически – да, сам советовал, – признаюсь я.

– Тогда приводите себя в порядок, умойтесь, побрейтесь, и через двадцать минут прибудет очередная партия проверенных из завода. Дополнительные руки нам очень пригодятся. Кофе, надо полагать, пить не будете?