Шесть недель продирался он сквозь девственные заросли, брел по воде. Тело раздирали колючки, ела поедом мошкара, от голода мешался разум, и Клемус только пил воду — из реки, лужи, с дерева…

Наконец его, обессиленного, подобрали на берегу великой реки.

Ковальчук был единственным, кто добрался до цели, подтвердив, что упорством и выдержкой достоин своих земляков.

Когда катер привез Клемуса к доктору и путешественник пришел в себя, на него, как комары в сельве, набросились журналисты. Парня фотографировали для печати, снимали для кинохроники; на страницах газет расписывали, как вырвался он из пасти аллигатора, как хотели индейцы сделать из него жаркое (хотя парень не встретил в сельве ни одной живой души).

Только ни статьи, ни деньги Клемуса уже не волновали. Пренебрежение фильтром обошлось ему дорого — в печени завелись амебы и инфузории, против которых не было никаких лекарств. Хлопец неожиданно начал пухнуть, и доктора объявили, что дни его сочтены.

Получив премию, Ковальчук привез доллары в родную деревню, пустил их в оборот и так решил провести остаток дней своих. Его мельница и ресторан приносили немалый доход.

Толстый, как бочка, багровый Ковальчук, который из-за живота не мог завязать себе шнурки от ботинок, женился на восемнадцатилетней красавице Стасе, любил поговорить, а в выпивке не отставал от молодого. В водке топил, как он любил выражаться, свои бразилийские инфузории.

Регис со своим возницей перешагнул порог ресторана.

В нем было прохладно, посетителей мало. Обедали три извозчика, да у стены с карабинами на коленях сидели два полицейских. Начищенные сапоги их тонко поскрипывали под столом, сияли лаком козырьки лежащих на подоконнике фуражек. Сами они из кружек тянули дармовое пиво, посматривая через окно, — караулили свои велосипеды.

— А-а, Николай! — как брата встретил Американец гостя, и его туша выкатилась из-за прилавка. — Не был целую неделю! Куда путь держишь?

— Куда же еще? К своим девочкам!

— Ох и блудливый ты, как боров!

Оба захохотали: оптимист Клемус — довольный тем, что его друг выпутался наконец из беды и хорошо устроился, а Николай не то с вызовом, не то с еле приметным чувством обиды.

Однажды ночью вооруженные грабители выволокли в Берштах Региса из хаты, привели к ресторану и велели попросить, чтобы хозяин ему открыл. На знакомый голос дьякона загремели замки, заскрежетали железные засовы, и дверь открылась. Увидев незваных гостей, вооруженный хозяин выстрелил и уложил на месте одного из них. Остальные грабители разбежались.

Потом суд дьякона оправдал, но по селам поползли всякие слухи, и виленский архиерей уволил Региса, руководствуясь принципом: не то он украл кожух, не то у него украли…

Регис заказал обед на двоих. Обслуживал их сам Ковальчук, демонстрируя уважение к гостю, по сравнению с которым все посетители мелюзга. Желая открыть в Грибовщине корчму, хозяин задабривал влиятельного хориста.

— Да, чуть не забыл! — Ковальчук вскочил и принес от полицейских исписанный листок из тетрадки. — Директор школы отобрал у семиклассников. Переписывали друг у друга, щенки, на уроках! Послушай, что про вас пишут коммунисты:

Клемус сложил листок и, довольный, спросил:

— Ну как?

— Ловко! — искренне восхитился Регис, польщенный тем, что в стихах упомянуто его имя.

— И я говорю! — согласился Ковальчук, точно сделал другу хороший подарок. — Притащили в школу, черти! Судить их, малолетних, поляки не станут, а с родителей, кого полиция записала, слупят штраф за эти «барьеры», ха-ха!..

Мирон представил себе, что ждет мужиков, и ужаснулся. Он посмотрел на полицейских — сидят, посматривают на всех высокомерно. Клемус понес им бумажку, а Регис уже подмигивает его молоденькой жене.

— Слышь, Николай, — начал Ковальчук, вернувшись от полицейских, — ко мне вчера заезжал Пиня. Вызвал меня и спрашивает: «Столовую открываешь в Грибове?» — «Думаю», — говорю. «Клемус, — продолжает он, — два кота в одном мешке не уживутся. Оставь Грибовщину в покое»! Так и сказал!.. И что ты на это скажешь?

— Пугал, значит?

— Как видишь… Еще давал мне полтысячи отступного… — сказал Клемус, задумавшись.

Когда-то Пиня был сорвиголовой и дружил с Ковальчуком. Кринковская еврейская община отлучила его за богохульство: возглавляемые им парни повадились устраивать попойку в запертой на ночь синагоге, где было тепло, уютно и не было недостатка в свечах. Однажды кто-то увидел в окнах свет и поднял шум. Сбежавшиеся со всего местечка евреи взломали дверь и застали в божнице одного Пиню, чьи широкие плечи не позволили их обладателю вылезти, подобно собутыльникам, через трубу.