— Вот заразы! Хорошо, что шапка была на башке, а то бы крышка!.. Черт, я ведь совсем забыл — в Ковалях тоже коммунистов полно!..

— Ловят их, сажают, дерут резиной, как Сидоровых коз, а они за свое опять! Вот проклятые фанатики! А ты еще их жалеешь!.. Не штрафовать их надо — расстреливать!..

Слегка поостыв, Регис вспомнил:

— Вот был как-то фокус, Мирон, слушай! Отправились мы вот так же с Ломником вдвоем в Забагонники.

Вижу, Ломник кладет в воз крапиву. «Для дураков», — говорит. Я еще переспросил, для каких, но он не стал объяснять. Въехали мы в Мелешки. Глянул я перед собой, и стало мне не по себе: ждут нас парни с палками, целая орава! Повозка не велосипед, с ходу не развернешься! Оглядываюсь, а Ломник держит пучок крапивы и нюхает ее, как букет роз. Нюхает и говорит: «Эх, и за-апах! Арома-ат!..» И что ты думаешь?! Раскрыли ребята от удивления рты, а мы проехали у них под самым носом! Ну, а там, ясное дело, гони, как можешь… Только в цирке такое увидишь!

Уже без приключении въехали в Семененки. Увидев их, бабы с ближних огородов бросились к повозке.

— Только смотри не смейся! — напомнил Мирону бывший дьякон, оправляя на себе одежду. — И следи, чтобы икону не раздавили, дуры безмозглые!

— А я их кнутом!

— Это не поможет! Сейчас сам убедишься…

Налетев, бабы облепили повозку, целуя дьякону руки, одежду. Так доехали до хаты одной вдовушки.

Сейчас же распахнулись ворота, и Мирон завернул на подворье. Объехал гнилое корыто, в котором кормились гуси, остановился под хлевом и, еще не зная, что будет дальше, стал распрягать коня.

Регис осторожно извлек икону, набожно перекрестился и несколько раз прочистил кашлем горло, попробовал голос:

— До-о! Ми-и! Со-оль! Фа-а!..

Молодайка проворно раскатала от повозки до порога рулон полотна, ее подруги бухнулись на колени, и чернобородый жулик, важно шагая по полотну, понес перед собой в хату икону Журовичской божьей матери.

Бабы сновали туда-сюда, вбегали внутрь и выбегали из хаты, обменивались короткими репликами, суетились, охали, голосили, как на пожаре. Дав коню торбу с кормом и напоив его, Мирон, не зная, чем заняться, сел на задок повозки, стал наблюдать за всей этой суматохой.

А из хаты уже доносилось пение. Гремела октава дьякона, и возница представил, как звенят в рамах плохо замазанные стекла. Слаженно пели молодые и сильные женские голоса. Мирон вспомнил и свою жену. На крестинах преображалась и она — не узнаешь! Но ведь там по крайней мере есть какая-то причина!

Мирон проникся настороженным уважением к своему пассажиру: гляди-ка, какой он деловой, и верткий, как уж! От рождения, что ли, такое дается человеку?..

Из размышлений его вывел оклик — звали на ужин.

В большой комнате еще звучало пение, а Николай Регис уже ждал Мирона в боковушке. Сверкая белыми зубами и не сводя с дьякона зачарованных глаз, курносая молодайка в вышитой кофточке стала подавать им кушанья, наливать чарки…

Мирон не помнил, как добрался до хлева, как улегся спать в соломе. Проснулся поздним утром, хорошо выспавшись. Спешить было некуда, и Мирон лежал, слушая, как кудахтали куры, металлическими голосами бранились гуси, хрюкали свиньи, чихая от пыли, и черными стрелами влетали и вылетали из-под крыши ласточки. По этому гомону Мирон понял, что уже поздно, и спохватился: «А где же гнедой?»

Удивленный тем, что его никто с утра не тревожит, конь отставлял то одну, то другую ногу и лениво грыз ясли.

В доме вдовы началось утреннее моленье, туда уже набежало много богомолок из соседних сел.

Позавтракав и напоив коня, Мирон подбросил ему еще сена и снова завалился на солому — хотел выспаться на все лето. Двери хлева он оставил приоткрытыми и сквозь дремоту слышал, как звенел на улице велосипедный звонок, как сцепились на подворье из-за чего-то две женщины. Потом явился муж одной из них, высек жену кнутом и, матерясь, прогнал ее на работу. Под вечер духовные песни смешивались с мирскими, пол гремел под каблуками, как на свадьбе.

Их отпустили только на третий день в обед.

Мирон выкатил повозку. Курносая молодка в вышитой, но уже не такой свежей кофточке всхлипывала, стоя на пороге и глядя, как бабы на прощание целуют одежду дьякона.

Наконец снова принесли и разостлали на загаженной домашней птицей траве свежее полотно, и Регис, оставляя на нем следы, прошел с иконой к повозке, обернул простыней и без прежней торжественности сунул ее в солому.

Женщины начали складывать в повозку подарки «апостолу» — новые кожухи, шерсть, копченые колбасы, ковры, связанных уток и гусей. Положили узелок с деньгами.

Похудевший, изнуренный дьякон плюхнулся на все это богатство и, продолжая кланяться поклонницам, шепнул Мирону:

— Езжай скорее!

Вопли остались позади. Мирон подстегнул коня, и вскоре они выехали за село. Устроившись поудобнее, с облегчением вздохнув, Николай стал копаться в трофеях.

— Вот тебе кожух на память! — предложил он вознице.

Мирон отдернул руку, как от огня.

— Ха-ха-ха-ха! — захохотал дьякон. — Лопух ты деревенский! Ну что тебе сделается, если возьмешь один?! Вон их сколько у меня!