Я сказал тоскливо:

– Чего этому Джонсону было не забрести в конгресс? И там бы наделал шороху…

Он ответил слабой улыбкой:

– А вдруг найдется и там свой Джонсон?

– Увы, на случай надеются только слабые, – сказал я со вздохом. – Значит, у нас от двух до пяти месяцев?

В его запавших глазах мелькнуло уважение.

– Весьма точная оценка. Если президент возжелает действовать без одобрения конгресса, понадобится два месяца. Это чтобы либо подвести эскадру с авианосцем и десантными кораблями, либо подготовиться к броску с военных баз Германии. Вопреки распространенному мнению даже силы быстрого реагирования не реагируют… быстро. Это не десяток коммандос выбросить с воздуха. В какой бы мы глубокой яме ни сидели, но перемолоть в состоянии не одну чужеземную армию. Это не Чечня, где мало кто хочет воевать: кому-то неловко вести боевые действия в самой же России, кто-то им даже сочувствует… Так что скорее пять, чем два.

– Остановимся на трех, – сказал я с горечью. – Не так уж и много у нас времени. Тем более что, когда такая огромная машина запущена, ее уже не остановить. Если эскадра пересечет половину океана, то найдут причины, чтобы не возвращаться, а все-таки нанести удар…

Он помалкивал, глаза поблескивали. Как мне показалось, с глубоким сочувствием.

– Где народ? – спросил я.

Павлов удивился:

– Где и надлежит быть! Разбежались по своим министерствам и ведомствам. Вы их загрузили наконец-то работой, а то сидели здесь и лясы точили, как в курилке. А сейчас до полуночи засиживаются. Каганов так и вовсе приладился спать на диване, чтобы не терять время на дорогу. Перестраивает работу на тоталитарный режим…

Я поморщился:

– Глеб Борисович, хоть вы-то не тычьте в глаза.

– Да я шучу, – сказал он быстро и виновато. – Не думал, что у вас это такой больной пунктик. Хотя Каганов находит в этом больше плюсов, чем минусов. Но только если власть в самом деле будет крепка. Демократична, но крепка…

– Кто-то сказал, что демократия с элементами тоталитаризма все равно что запор с элементами поноса.

Он весело расхохотался:

– Господин президент, вы же прекрасно знаете цену этим остроумностям! Как и то, на какую аудиторию они рассчитаны. Если звучит ярко и красиво, то девяносто девять процентов населения тут же запоминают и усваивают. Бездумно, как попугаи! И с удовольствием повторяют, как свое собственное, красуясь в разговорах. Чужое остроумие, массами распространяемое емэйлами, уже с успехам заменило в обществе простое умие. Это прекрасно, так этим быдлом легче управлять! Тупой человечек, считая себя интеллигентным и умным, раз он понимает такие шуточки, пойдет в любую сторону, в какое дерьмо ни направь, и будет искренне полагать, что это и есть его собственный выбор! А то, что рядом идут стада, марширующие с ним в ногу… что ж, просто совпало!

Я сказал с отвращением:

– Ну вы и политик… Как вы людей не любите, Глеб Борисович!

Его глаза внезапно стали серьезными.

– В том вся и беда, что я их, гадов, люблю. Поубивал бы, сволочей, за их художества, но понимаю их, понимаю… Потому говорю вслед за пророком, прости им, Боже, не ведают, придурки, что творят. Не убивай, мы сами их выборочно, а то твои масштабы зачисток… гм… чересчур. То Содом и Гоморра, то зажравшуюся Юсу тех времен под воду, а то и вовсе всемирные потопы… Это ж сколько собак перетопло, а их-то зачем?

Заглянул Карашахин, на стол передо мной опустился листок с самыми срочными делами. Похоже, нумерация уходит и на другую сторону, на Павлова взглянул хмуро, тот смотрел прямо перед собой, то ли между ними пробежала черная кошка, то ли успели осточертеть друг другу, а еще через минуту Ксения принесла кофе и бутерброд.

Я кивнул на Павлова:

– Если ему желудок позволит, принеси и ему. Но с молоком. И без сахара!

Павлов обиделся:

– А мне почему без сахара?

– Вредно, – объяснил я. – Так говорят.

Пришел Каганов с докладом, что успел сделать, что делает, а на что нужны дополнительные указания, инструкции и высочайшее одобрение. На его лице читалась опаска, что половину прожектов я заверну, демократ же все-таки, хоть и начинающий понимать преимущества тоталитаризма, однако я, к его ликованию, даже усилил ряд позиций, ибо это тоталитаризм держит себя в узких рамках, а настоящая демократия может позволить себе все, даже те методы, которые противники обзывают фашистскими, на то она и демократия, что не боится столкновения идей, а если боится и запрещает всякие фашизмы, коммунизмы, нацизмы – то такой строй должен именоваться уже не демократией, а как-то иначе…

Каганов, не дыша, дождался, когда я подписал распоряжения по перестройке подотчетных ему ведомств. Взгляд с надеждой скользил за моей перьевой ручкой, а когда я поставил росчерк на последней странице, из груди вырвался вздох:

– Фу-у, теперь я займусь по всей программе! А то все по краешку, по краешку… Дмитрий Дмитриевич, простите за откровенность, но вы становитесь крупным деятелем…

Я слабо усмехнулся:

– Ну, такую правду-матку вы можете мне резать прямо в глаза в любое время.

Он запротестовал:

– Да я честно! Просто многие из нас уже видели выход, но никто не осмеливался не то что пальцем шелохнуть – пикнуть не смели! Даже подумать страшно, это ж кем только назовут! А вы взяли и сделали. В этом и есть отличие крупного деятеля от… прочих умничающих.

– Да ладно вам.

Он потоптался у стола, все еще не решаясь уходить, хотя по протоколу пора убираться из кабинета, у президента страны день расчерчен по минутам.

– Дмитрий Дмитриевич, – сказал наконец нерешительно, – и все же надо учесть ошибки предшественников.