— Что за глупости, — вздрогнул от неожиданности Фил, — я что, похож на привидение?

— Нет, на привидение ты не похож, — затянулась дымком Анжелка, — но ты все время как бы со мной, и как бы с кем-то еще. Ты все время что-то мне не договариваешь.

— А разве тебе будет интересно, если я договорю все? — Филимон отнял у жены сигарету, выбросил в окно и взял ее на руки.

— Не знаю, — шепнула она и крепко обняла за шею.

Когда Анжела уснула, Филимон тихо соскользнул с кровати, взял бумаги и вышел в ванную комнату.

Аккуратно сложенные пополам пожелтевшие листы писем были усыпаны остроконечными буквами красивого женского почерка. Того самого, которым была сделана приписка на странной бумаге с биографическими датами исторических персонажей.

«Любимый мой, Филиппок! Совершенно случайно я познакомилась на дежурстве с забавным старикашкой. Его взяли в нашу машину в Золотоворотском садике со всеми симптомами «белой горячки» — он сматывал «нитки» и гонял каких-то нечистых прочь из машины. Но как только мы остались наедине, он совершенно серьезно шепнул мне всего три слова: «Карту нужно спрятать!». Его увели на анализ крови, но он сбежал от санитаров по дороге, и его так и не поймали. А потом я нашла в машине удивительную книгу — когда ты вернешься, мы будем читать ее медленно и вдумываться в каждое ее слово. Потому что одной мне читать ее страшно — там сплошная правда о человеке-звере. Лучше я буду не читать, а писать о любви! К тебе».

Письма были написаны день за днем, на протяжении нескольких месяцев, и в каждом из них было столько любви и боли одновременно, что читать их равнодушно было невозможно. Филимон медленно вчитывался в каждую строчку, и ему казалось, что он слышит голос, который некогда явился ему с экрана компьютера. Последнее письмо было датировано 2 августа 1972 года:

«Дорогой мой. Вот и проходит наш срок испытания маленькой, но такой большой разлукой. Помнишь наш прощальный вечер? Я не случайно так нервничала. За мной скоро придут. Они никогда не простят мне такой любви. Я не знаю, как они будут выглядеть — вурдалаками или врачами «скорой помощи», но они сделают свое дело. Все, что когда-то произошло со мной — это их работа. Все, что выпало тебе — это их рук дело. Но у нас есть одна любовь на двоих, и я отдаю ее тебе. Я не пущу их к тебе. Пусть возьмут меня. Мой путь: черная тоска, страх потерять тебя, желание быть с тобой всегда и не отпускать больше никуда! Самое главное, что ты так и не узнаешь о всех моих глупых страхах, потому что я решила, что никогда не покажу тебе эти письма. Господи, дай мне хоть немного времени рассказать тебе о моей любви! Хотя бы одну жизнь. Я жду тебя, любимый».

К пачке писем была приложена квитанция об отправке телеграммы, но самой телеграммы не было.

Филимон переложил письма по порядку и спрятал в боковой карман костюма, который надевал редко, но возил за собой на случай особо торжественных приемов.

Анжелка спала и видела хорошие сны, ибо лицо ее было во сне столь же красивым и спокойным, как и в часы дневных забот.

Ручка и чистый лист бумаги оказались в руках у Фила уже автоматически, и ему оставалось только не противиться строчкам, бегущим на страницу:

Филимону так и не удалось выяснить, что за таинственная незнакомка выступила в роли почтальона. Дунаевский не помнил ровным счетом ничего об этой вечеринке, ибо у него каждый вечер был столь же бурным, В.В. сослался на слабое знание московской тусовки и выразил уверенность, что дама явится на заключительные спектакли.

Однако, этого не случилось.

Закрытие гастролей прошло не менее торжественно, чем открытие, и театр, обласканный вниманием зрителей и критиков вернулся в Киев с гордо поднятой головой.

И напрасно.

Что-то произошло в недрах политических и межгосударственных интриг, и реакция Киева выглядела полной противоположностью оценкам Москвы. В газетах замелькали статьи, в каждой из которых отмечалось, что гастроли проходили не на украинском языке, а на русском. Театр и его руководство обвиняли во всех видах «раболепствования перед восточным соседом» и в отсутствии патриотизма и национальной гордости. Самым невероятным было то, что в газете «Вечерний Киев» прошла статья с самым настоящим антисемитским заголовком «Жидiвськi танцi на москалiвщинi». Словно из-за рухнувшей плотины, долго сдерживавшей напор воды, на головы читателей выплеснулся поток черной ненависти к русским и евреям, приправленный призывами к «очищению украинской культуры от внешней и внутренней эмиграции».

В. В. ходил чернее тучи, звонил во все инстанции, пытался встретиться с руководителями всяких государственных контор, но тщетно. Стало понятно, что ни о какой объективности речи идти не может, а буквально через несколько дней проявилась и скрытая часть айсберга.

В Крыму начались волнения.

В очередной раз население этой жемчужины Украины решило провести референдум о придании русскому языку статуса государственного.

Борьба между Россией и Украиной за Крым не утихала со дня развала советской империи. И хотя формально эта территория вошла в состав украинского государства, но исторические традиции и состав населения определяли постоянный крен в сторону государства российского. Украинские историки упорно подсчитывали количество войн, которые выиграла Россия в Крыму с помощью украинского козацкого войска, на что российские буквоеды указывали на не меньшее количество союзов тех же козацких гетманов с турками и татарами, которые всегда стремились вышибить Россию из Крыма. Эти же ученые мужи пытались подвергнуть сомнению легитимность присоединения территории Крыма к Украине, которое произошло под очередную праздничную кампанию Советской Империи, но международные юридические институты признавали этот факт законным и выступали за сохранение существующего статуса.