— Не могу, дитя хворое… Я же просилась, Юрий Михайлович.

— Ну ладно, что поделаешь, иди уж… Халат смотри не забудь снять, а то так и уйдешь.

— Спасибочки вам, Юрий Михайлович.

Когда женщина прошла, Пестов, вздохнув, сказал Николаю Андреевичу:

— Трудно у нас с пропагандой. Все больше женщины у нас на работе заняты. В возрасте уж, детями обложились.

— А у вас план, — сердито проговорил Николай Андреевич.

— Да, план идейно-воспитательной работы, — охотно пояснил Пестов. — Хотим, чтоб как у людей. А не всегда оно так получается. Бьешься как рыба об лед, а что делать?

— Галочки нужны?

— И галочки тоже, — согласился секретарь цеховой партийной организации. — А не будь этих галочек, в райкоме такого строгача дадут, жизни рад не будешь.

Он еще бы с удовольствием пожаловался, но коридор кончился и они вошли в большую, заставленную стеллажами и столами комнату.

За столами, сдвинутыми в один угол, сидели женщины. При появлении Николая Андреевича они шумно поднялись, и хотя Николай Андреевич, конфузясь, сказал им, чтоб они садились и вели себя свободно, женщины опустились на стулья только после того, как Пестов прикрыл дверь и пристроился рядом с ними. Одни из них держали на коленях хозяйственные сумки, другие — сетки с толстыми газетными свертками. И по тому, как они сидели, вытянув ноги и прижимаясь к спинкам стульев, было видно, что они здорово устали. Разреши им сейчас уйти, они, не говоря ни слова, встали бы и ушли.

Николай Андреевич чувствовал себя здесь лишним, ненужным, и то, что он чувствовал себя таким, еще сильнее угнетало его, и в первые минуты тишины, когда он зачем-то рылся в портфеле, а женщины, храня молчание, следили за каждым его движением, ему было так тяжело на душе, что казалось, он не выдержит этого гнетущего напряжения.

Но он выдержал и, не глядя на женщин, глухо проговорил:

— Я вам расскажу немного о Грибоедове. Как он жил и как он писал.

И он стал говорить о Грибоедове, и говорил о нем упрощенно, с вопросами и ответами, словно рассказывал добрую, умную сказку. На противоположной стене висели огромные круглые часы, какие обычно вывешивают на уличных столбах, и Николай Андреевич постоянно смотрел на них, но стрелки двигались очень медленно, словно слиплись, и, поглядывая на часы, Николай Андреевич думал: «Еще немного — и хватит. Надо, чтоб в запасе у меня было хоть несколько свободных минут. Вероятно, здесь, в этом глухом переулке, не сразу найдешь такси, придется идти пешком до остановки, а там, возможно, придется подождать. Опять нервничать, расстраиваться. Зачем? Кажется, я немного успокаиваюсь, прихожу в себя, и главное сейчас — это выглядеть нормальным человеком».

Неожиданно мысли Николая Андреевича смешались. Он остановился на полуслове, потому что ему показалось, что он начал говорить совсем другое. «Этого не может быть, — подумал Николай Андреевич. — Конечно, этого я не мог допустить», — решил он и стал продолжать рассказ о Грибоедове, но думать о своем и при этом смотреть на часы уже не мог.

Вдруг он вздрогнул и сделал паузу. Он поднял глаза, и тут случилось то, о чем он уже никогда не забудет.

На него смотрели глаза женщин, но как они смотрели! Мало сказать — внимательно и восторженно. Так смотрят только глаза жены, когда она после долгой разлуки встречает мужа. Так смотрят глаза молодой матери, когда она впервые кормит ребенка грудью. А может, эти глаза смотрели иначе, совсем не так, как представилось это Николаю Андреевичу, но в этих глазах было то, ради чего стоило жить на земле.

Усталости как не бывало, забыты хозяйственные сумки и сетки, сняты платки, и тела неподвижны, не шелохнутся. Они ждут…

Николай Андреевич, волнуясь, медленно, словно не решаясь, заговорил, и с каждым словом все глубже и яснее до него доходил смысл того, что он говорил. Половину своей жизни Николай Андреевич посвятил творчеству Грибоедова, но никогда, даже в самые счастливые дни, он не чувствовал такого вдохновения, какое испытывал сейчас, здесь, в одном из уголков бывшей церкви святого Мартина.

«Отчего бы это?» — подумал Николай Андреевич, когда спустя два часа он ехал на такси домой. Он мысленно возвращался к тому, что было, и снова видел перед собой глаза этих женщин.

Еще сильнее он убедился в этом, когда переступил порог квартиры и когда навстречу ему вышла из комнаты жена.

— Да, они тоже смотрели так, — сказал он, глядя в лицо жены.

— О чем ты, Коля? — улыбаясь, спросила жена.

— Сейчас, Надя, я тебе все расскажу, все.

— Ты голоден, Коля. Ты поужинай.

— Нет, это потом. Сначала ты послушай.

И, усадив жену в кресло, Николай Андреевич рассказал ей все, что было с ним сегодня, а когда поведал о женщинах, которых встретил в бывшей церкви святого Мартина, он, помолчав, спросил:

— Отчего бы это? Ты не знаешь, Надя?

С Илларионом Петровичем случилось то, чего он никак не ожидал, — он заблудился.

Подвела самая обыкновенная жадность. Зачем ему нужно было углубляться туда, где не было даже тропинок, где была одна лишь высокая, густая трава да березы, стройные и высокие, и все такие одинаковые, что куда ни пойди, все одно и то же, будто нарочно придумано природой это глухое, заброшенное место.

Заманило оно Иллариона Петровича белыми грибами. Куда ни глянь — торчит, крупный, упругий здоровяк. Приятно в руках подержать, не терпится понюхать: запах пряный, слегка отдающий плесенью и прелью березовых листьев. И хоть бы один червивый.

Иллариону Петровичу некогда разогнуть спину: только успевай срезать. Срезал один, а под ногой еще один торчит, а там уже и другой дожидается. Корзина глубокая, места много, а поди же — не прошло и часа, а уже поскрипывает ручка от приятной тяжести. Приходится корзину ставить на землю, чтоб удобнее было срезать гриб под самый корень.