— Испугался? Отвечать придется? А ты придумаешь что-нибудь, вывернешься. Фельетона не будет. А?

— Поезжай! — закричал Семен и замахнулся. — Ну!

— Ударишь? Что ж, я заслужил.

Семен опустил руку, хрипло выдохнул:

— Ладно, поезжай.

Они выбрались из камышей в поле, и ветер ударил им в лицо сыпучим, колким снегом. Семен обогнал Горюнова, поехал впереди.

— За мной держись! — крикнул он.

Еще немного проехали, и посыпал мелкий снег. Небо затянулось сплошной пеленой, которая нависла над самой землей. Все вокруг помрачнело, горизонт сузился, и дальше тридцати шагов ничего нельзя было разглядеть. Ветер то утихал, то снова усиливался, все смешалось в сплошной снежный коловорот.

Теперь Семен ехал рядом с Горюновым, который, склонив к груди голову, с трудом переставлял ноги, и поторапливал его.

— Еще немного! — умолял он. — Еще!

— Не могу, — замотал головой Горюнов. — Оставь меня, поезжай.

И начал опускаться на корточки, но Семен вовремя подхватил его, поставил на ноги, закричал:

— Не смей! Слышишь, не надо! Пропадешь!

— Не могу, — шептал Горюнов. — Задыхаюсь.

— Обними за плечо. Вот так. Ну, держись!

Он закинул руку Горюнова на свое плечо, но рука соскользнула. Тогда Семен взял ее в свою, а другой обнял обмякшее тело. Он сразу почувствовал, как тяжел Горюнов, с каждым метром тот все сильнее наваливался на него, и Семену пришлось почти тащить его на себе. Он вспотел, часто, прерывисто дышал.

— Кинь меня, — зашептал Горюнов и сделал слабую попытку высвободиться из объятий Семена.

— Молчи! — выдохнул Семен.

Пот струйками стекал по щекам, застилал глаза, и Семен боялся, как бы не сбиться с пути. Лыжню почти занесло, но по едва заметным, ведомым только ему приметам старик верно определял дорогу. А идти было все труднее, ноги одеревенели, подкашивались, и Семен остановился, вытер рукавом пот с лица. Ему хотелось хотя бы на минуту освободиться от Горюнова, но он боялся, что тот не устоит на ногах, завалится в снег, поднять тогда его будет трудно.

— Брось меня, — снова попросил Горюнов.

— Молчи, — прохрипел Семен. — Пошли.

Стога выплыли перед ними тогда, когда, казалось, уже силы окончательно покинули Семена. Еще несколько трудных, мучительных шагов — и вот они уже сидят в углублении сухого, душистого сена, плотно прижавшись друг к другу. Сначала оба дышат часто и шумно, потом успокаиваются, сладостная истома сковывает их тела, они вытягивают ноги и лежат, прикрыв глаза. Им становится тепло, уютно и не хочется ни шевелиться, ни говорить. Так проходит минут пятнадцать — двадцать, их начинает клонить ко сну, и Семен вздрагивает, открывает глаза, толкает соседа:

— Спать нельзя, идти надо.

— Сейчас, — шепчет Горюнов, устраивается поудобнее. — Еще немного, хорошо.

— Это можно, — соглашается Семен.

Он не глядит на Горюнова, знает, что если взглянет, то сразу все тревожные мысли нахлынут на него, а так он сдерживает их и мысленно просит Горюнова не заговаривать ни о чем, кроме дороги и вот этой пурги. Сам он больше не намерен говорить ни о чем. Да и как он будет говорить спокойно с тем, который жестоко обманул его, не осрамил, но скоро осрамит на весь город. Просить, чтоб не писал, Семен не собирается: унижать себя не думает. Ах, скорее бы добраться до дому, забыть про все, что было сегодня! Он не заговаривает с Горюновым, но своими движениями показывает тому, что пора ехать.

— Поехали.

Семен смотрел себе под ноги, но забыть о том, что впереди него едет человек, который жестоко обидел его, не может, и этот последний километр кажется ему тяжелее самого трудного пути, который когда-либо приходилось преодолевать ему в своей долгой жизни.

Въехали в поселок, но улицы были пусты. Пурга властвовала и здесь. Чтоб легче было двигаться, теснились ближе к заборам. Лыжи сняли, несли на плечах. Миновали стадион, вышли на свою улицу. У своего дома Горюнов задержался, сказал Семену:

— Я должен, Семен Егорыч, должен. — И, сгорбившись, направился к своему подъезду.

Когда за ним закрылась дверь, Семен глубоко вздохнул и побрел к своему дому, до которого было еще метров пятьдесят, не больше.

С самого утра Николаю Андреевичу не повезло. Все началось с того, что он проспал. Такое с ним случалось редко, и почему такое произошло, он никак понять не мог. Настроение вчера было хорошее, — получил телеграмму от жены, она возвращалась из месячной командировки, куда ее направляли по заданию редакции. Он раз десять, если не больше, прочитал коротенький — в пять слов — текст телеграммы. Перед тем, как лечь в постель, положил телеграмму на ночной столик и, уже засыпая, улыбался чему-то хорошему, что должно было произойти с ним на следующий день.

И вот этот день начался с того, что он проспал. Он не должен был просыпать. Часы показывали ровно половину девятого. Значит, нужно спешить, все делать на скорую руку, а потом, выскочив из дому, бежать до автобусной остановки. Делать все впопыхах, наспех — это занятие уже не для него. Еще десять лет назад такая мелочь его бы ничуть не тронула, показалась бы даже естественной, да оно так и было, если вспомнить, но сейчас, когда ему сорок три года, когда он доцент педагогического института, все это уже раздражает, вызывает массу неприятностей. Но что делать? Не станет же он опаздывать в институт, где его ждут студенты.