— Ты что, действительно не понимаешь или дураком прикидываешься, ты же эмтээсовский?

Теперь в глазах старика, кроме злости, было еще любопытство.

— Ты что ж думаешь, Андрей Николаевич, один ты честный, справедливый, а другие обманщики?

— Ничего я не думаю…

— Нет, думаешь, вижу по глазам. И напрасно! Хотя и некогда мне с тобою долгие разговоры водить, но давай разберемся. Ты считаешь, что мы обманываем колхоз? А кому от этого выгода? Мне? Или вот им? — он кивнул на женщин. — Мы получаем зарплату и карточки. Значит, нет! Выгода прежде всего государству. А о ком мы сейчас прежде всего должны думать, скажи мне? О ком? Ты, наверное, комсомолец?

— Комсомолец, но…

— Погоди, — предостерегающе поднял он руку, — не лезь поперед батька… Давай теперь посмотрим, кто еще от этого в выигрыше.

— Трактористы…

— Соображаешь, — криво усмехнулся Сиволобов, — выходит, не такой уж ты дурак. А кто такие трактористы? Кто главная фигура в поле? И получает ли он за свой труд лишку? Ты думаешь, что здесь обман? — и ткнул он пальцем, как пикой, в акт. — А ты спроси у трактористов.

— Я спрошу у председателя.

Охота возражать у меня пропала. Я понял, что ничего не докажу. Мою подавленность Сиволобов понял по-своему и закончил доверительно:

— Эх, Андрей свет Николаевич, ты только начинаешь жить! А в ней, нескладной, не все по-писаному. Тут соображать надо. Ну, пожурит тебя малость председатель, так что из этого? Зато интересы государства отстоял, интересы МТС и своей бригады.

— Не надо бригаде никаких подачек.

— Какие подачки? И почему ты за всю бригаду говоришь? Давай кончать разговор. Меня работа ждет. — Он немного помолчал и равнодушно добавил: — Ваши гектары уже давно включены в общий отчет МТС.

— Хорошо… — отодвинул я от себя бумаги. — Подписывать все равно не буду.

Резким движением головы, словно хотел боднуть меня, Сиволобов стряхнул очки на переносицу и встал. Вперил в меня вопрошающий взгляд и вдруг, словно передумав, махнул рукой и вышел из-за стола.

— А-а, ладно, черт с тобой!..

Прошел к подоконнику и начал рыться в папках. Всем своим видом старик подчеркивал, что утратил всякий интерес к моей персоне. Выходило, мое несогласие никому не нужно. Я даже растерялся. С кипой бумаг в руках Сиволобов обошел меня, как люди обходят шкаф, и, склонившись над столом, стал говорить с сотрудницей. Потом, не поднимая головы, бросил мне:

— А акты ты оставь… Конечно, без своей подписи. Отчет переделаешь и привезешь через десять дней. Все.

Схватив полевую сумку, я кинулся к выходу.

— Привезет, да кто-то другой!

Ну и дед! Только бы выбраться из этого села. Ну и дед!

Селу, казалось, не было конца. Удивительно, как они похожи друг на друга, прифронтовые села, словно стаи общипанных птиц! С домов сорваны ставни, обшивка, и ни единого деревца, ни кустика. Все сожжено за зиму или увезено на строительство блиндажей на передовую. Некоторые дома разорены до самого фундамента.

Прифронтовые села как люди после страшного голода — кости да кожа. Улицы заросли травой. Люди сюда не вернулись. Села исчезли навсегда. Сотни лет стояли. Рождались, жили и умирали люди, а теперь ничего не стало, смела война. Не стало моего родного Ягодного, нет Елхов, Гавриловки, Питомника… Сколько их между Волгой и Доном? А сколько по всей стране?

Когда вступал в комсомол, в анкете записали: «Родился в селе Ягодное». Даже если оно когда-нибудь возродится под этим солнечным названием — Ягодное, все равно это уже будет другое село, не то, где я босиком бегал по нагретой солнцем дорожной пыли, тепло которой храню в себе и сейчас. [12]

Когда я наконец выбрался из Больших Чапурников, время далеко перевалило за полдень. Жара не спадала. Заметив разрушенный блиндаж, свернул с дороги. За ремонт велосипеда разумнее всего браться именно у блиндажа. Ведь еще несколько месяцев назад они были домами для тысяч солдат.

Но, видно, в ту весну в нашем крае не было человека, который, побывав у блиндажа, не пошарил в его темных углах. Хорошо знаешь, что до тебя здесь прошли десятки, но все равно лезешь, перетряхиваешь истлевшее тряпье, гремишь пустыми консервными банками, изуродованной кухонной утварью. И обязательно найдешь такое, что может пригодиться в доме: заржавевшую вилку или ложку, сплющенную алюминиевую миску (ее легко выправить), рваный сапог, у которого еще хорошее голенище, ремень, кусок брезента, молоток, лопату, да мало ли что. Это в блиндажах наших солдат. А они не шли ни в какое сравнение с немецкими или румынскими. Те напоминали универмаги.

Блиндаж рядом с дорогой, в нем наверняка побывали сотни, и все же я спрыгнул в траншею. Под ногами еще не успевшие позеленеть рыжие гильзы патронов, разорванный противогаз, консервные банки и сломанный черенок лопаты. Поднимаю шлем противогаза (отличная резина на заплатки!) и вхожу в блиндаж. Минуту ожидаю, пока глаза привыкнут к полумраку. А блиндаж был что надо! С двойными нарами, с большим столом, полками, нишами. Все это теперь разорено, торчат только врытые в землю столбы, доски сорваны, увезены. Носком ботинка переворачиваю с места на место окопный хлам. Не на чем остановить взгляд. Скомканная бумага, тряпье, куски ржавой жести, серая обложка книги. Нагнулся — «Киселев. Алгебра». Подхожу к нише. Что-то в ней было? Может, продукты хранили? Боеприпасы? Теперь здесь куча мусора. Разгреб ее и нашел несколько пакетов бинтов. Все они, кажется, испорчены сыростью. Вышел из блиндажа, бросил бинты и шлем противогаза к велосипеду. Надо браться за ремонт.