Нужно отметить, что за последнее время увеличилось количество передач заключенным настолько, что личный состав работников тюрем с трудом справляется с приемом их, многие не получают возможности делать передачи лично, в силу чего посылают одежду и пищу посылками через почту. Несколько дней тому назад начальник Краснодарской почты сообщил, что он не имеет никакой возможности обслужить посетителей, сдающих посылки заключенным, содержащимся в местной Краснодарской тюрьме, т. к. складские помещения полностью загружены посылками. Аналогичное положение и в самой Краснодарской тюрьме, где складские помещения также забиты, причем туда поступают посылки даже на лиц, не находящихся в тюрьме…»

Подписал информацию и. о. крайпрокурора Востоков.

Разумеется, как опытный партийный работник, Селезнёв знал о реальном положении дел, знал и о записке на имя Вышинского. Именно поэтому он с огромным вниманием выслушивал выступления участников пленума крайкома ВКП(б) о разоблачении «врагов народа». Того самого пленума, где его избрали первым секретарем Краснодарского крайкома партии.

Д. Д. Лубочкин, первый секретарь Сочинского горкома ВКП(б):

«Когда у нас сняли 1–го секретаря, врага народа Колеух, то приехал враг Шацкий с резолюцией Евдокимова, и Шацкий там на пленуме начал прямо говорить, что у вас мало врагов. «Не может быть, чтобы у вас еще не было врагов, вы затихли в борьбе с врагами». После того, как кончился актив — потом рассказывали — шли домой и все думали друг на друга, не враг ли он. И получилось после этого массовое исключение в первичных организациях в Сочи. В день приносили по 10–15 партбилетов исключенных».

И. С. Богданов, председатель Оргкомитета Президиума Верховного Совета РСФСР по Краснодарскому краю:

«Я, как член бюро, отвечаю за плохую работу крайкома ВКП(б) и, как председатель Оргкомитета, отвечаю за состояние советской работы в крае. И не в меньшей мере отвечают секретари крайкома партии за работу Советов, в этом требуется помощь Оргкомитету. Работа Оргкомитета на сегодня также нельзя сказать, что поставлена хорошо.

ЦК партии в своем решении указал нам на бюрократическое отношение к жалобам и заявлениям трудящихся и на политическую близорукость крайкома и особенно его бюро, проглядевших подрывную работу врагов в органах НКВД, которые до последнего времени были засорены политически сомнительными людьми. Взять, к примеру, Малкина. Малкин — это был вершитель судеб, и мы, ни один из членов бюро крайкома, не находили мужества возражать Малкину в его неправоте. А как мы делали: Малкин сказал, что у него есть документы, есть материалы на коммуниста, надо исключать — и мы исключали. Материалы эти члены бюро крайкома не знают, а, может, кто и знал, но я как член бюро таких материалов не видел. Ну, а раз есть материал, значит, исключить — и исключали. А самого врага народа Малкина мы проглядели.

Посмотрим другое положение, возьмем Сербинова. Сербинов тоже оказался врагом народа и посажен. Так вот спрашивается теперь, когда выдвигали Сербинова кандидатом в депутаты Верховного Совета, члены бюро крайкома его обсуждали? Может быть, обсуждали, но я лично не был на таком заседании, когда обсуждались кандидаты, выдвинутые в депутаты Верховного Совета. Спрашивается, какая была необходимость Сербинова выдвигать в депутаты Верховного Совета, а ведь провели, и я считаю, конечно, мы сделали большое преступление перед партией».

М. Н. Зеленков, первый секретарь Нефтегорского райкома ВКП(б):

«Теперь такой вопрос. Я не знаю, товарищи, насколько знал крайком, когда предполагалось Малкина изъять. Малкин у нас делал доклад по решению крайкома, отчет депутата. Ведь его у нас взяли прямо с трибуны. Почему секретарь крайкома не позвонил? Слушай, Зеленков, хотя бы как — нибудь намеком сказал о Малкине (тов. Харченко: «Мы и сами не знали»), Сербинов спрашивал по своей линии: «Как там у вас, все благополучно или нет?» Это я знаю, мне сообщили, что спрашивал. Я понял, что-то неблагополучно. Когда пришли люди незнакомые, Малкин переменился в лице. Я быстро перестроился в проведении митингов и, мне кажется, что в таких случаях вообще надо немного ориентировать секретарей».

Селезнев слушал выступления и у него, честного человека, зрело решение: никогда, никогда не допускать произвола к людям. А, может, даже молил он, атеист, в душе: «Господи, до чего же мы дошли, истребляя друг друга?» Первым крупным делом Селезнева стала реабилитация председателя Краснодарского горсовета Федора Ивановича Галия. В декабре 1937 года он был исключен из членов ВКП(б) как враг народа. Его предшественник Л. В. Ивницкий, занимавший эту должность с декабря 1934 по июнь 1937 г., 30 июня 1937 г. арестован за участие в антисоветской террористической организации правых (реабилитирован посмертно в 1956 г.).

Разумеется, ни Ивницкий, ни Галий никогда врагами народа, как и тысячи других безвинно репрессированных, не были.

Вот что писал Галий в заявлении на имя Селезнева 7 июня

1939 года.

«…29 ноября 1937 года я был арестован органами НКВД, работая председателем Краснодарского горсовета. 31 мая сего года за прекращением дела следствием я был освобожден из-под стражи. Таким образом, я просидел подследственным в тюрьме 18 месяцев. То, что я пережил за эти 18 меся цев, будучи подследственным, этого я не переживал за всю свою 43–летнюю жизнь.

Если я не могу этого сказать всякому и каждому, даже близким и друзьям, находясь уже на свободе, вполне по понятным причинам — не давать повода подрывать авторитета органов НКВД в борьбе с действительными и подлинными врагами народа, то скрыть этого от партии я не могу и считаю невозможным. Поэтому я решил кратко изложить бюро крайкома в письменном виде.

Жизнь моя протекала в тюрьме так: с 29 ноября 1937 года по 20 апреля 1938 года я почти все время сидел в одиночке, в чрезвычайно тяжелых условиях холода и голода, без допроса и предъявления обвинения. 20 апреля 1938 года я был взят на следствие в здание бывшей адыгейской больницы в 62 комнату. Даже и тогда следствием официально не было предъявлено обвинение в письменном виде. Ко мне было предъявлено требование следователем в самой грубой форме разоблачаться в своих преступлениях. Конечно, ни о каком разоблачении и речи не могло быть, считая себя совершенно ни в чем не виноватым.