– Ты готов?

Готов к чему? Нарисовать красную решётку на венах, доверить себя воздуху, соскочив с подоконника, растворить в желудке пригоршню таблеток - это, в принципе, не самоубийство. В одном случае тебя убивает гравитация, в другом давление, в третьем вообще поглощает мирный, вечный сон. Ты делаешь всего лишь первый шаг, один-единственный жест, на который, впрочем, тоже надо суметь решиться, но который сам по себе не убивает, а лишь приглашает смерть. Одним словом - это не ты себя убиваешь, а тебя что-то приканчивает. Это вполне себе опосредованное убийство или, лучше сказать, самоликвидация. Самоубийство - это, например, японское сеппоку, когда ты убиваешь себя сам, постепенно, сантиметр за сантиметром раскрывая себе живот, хотя вовсе не собираешься рожать. Для такого поступка нужна хотя бы унция героизма, да только те люди, у которых она есть, обычно не страдают смертельной жаждой. Я отношусь к своему одиночеству, как к домашнему животному: оно милое и я его люблю, но когда-нибудь ночью оно всё-таки меня съест.

Это не по мне. Если что и убьёт меня, то только пуля. Я тут же слез с перил и пьяно сказал стоящему на них Коле:

– Извини, камрад, я не буду этого делать. Тебе тоже не советую.

Колян, цепляясь руками за балкон следующего этажа, поворачивается ко мне лицом и, не слезая с перил, ржёт:

– Поздравляю, камрад! Ты думаешь, я собирался покончить с собой?

– Разве нет?

– Конечно нет! Жизнь это великое счастье, которое дается не каждому. Но я писатель и неравнодушен к острым ощущениям. Мне нужно знать, что испытывает человек, прежде чем погибает. Или нападает на людей, идёт в атаку или кончает жизнь самоубийством. Иногда нужно проверять это собственным примером.

Он улыбается до ушей. То есть эта толстая коротконогая скотина, похожая на пьяного бычка, просто шутила надо мной? Судя по откормленной, ровной и сверкающей улыбке Коли Доброва, всё обстояло именно так.

Я начинаю орать:

– А если бы я прыгнул? Что тогда? Если бы я погиб из-за тебя, скотина!

Коля морщится и покачивает тазом, отчего кажется, что он пьяный танцует ламбаду:

– Успокойся, Сенечка. Я же вижу, что ты трус. Что тебе было нужно внимание, которое я тебе и предоставил. С чего бы я иначе стал с тобой общаться? Ты думаешь, почему людям нравится ныть и плакать? Да потому что они хотят, чтобы их утешали, проявляли внимание и всячески доказывали им свою важность. Ты никогда бы не прыгнул, потому что трусишь. Понял?

Я смотрю на Колю Доброва. В его словах содержится часть правды, но вторая половинка истины сокрыта во мне, и сколько бы он не называл себя писателем, до конца понять человеческую природу у этого толстого козла не получится. Он больший обманщик, нежели я. Если я пытаюсь победить страх, выдавая только себя за сильного человека, то Коля манипулирует другими людьми, пытаясь сделать их слабее. Он думает, что если смешать мир с грязью, то он станет на фоне неё бриллиантом. Нет, ты окажешься не алмазом, а серым куском углерода. Теперь-то я понял, почему он всегда с вожделением расспрашивал нас про акции, беседовал со Славой об убийствах и взрывах. Он был трусом, живущим чужими воспоминаниями. Разводил людей, как шлюха, на разговоры, потому что сам не представлял собой ничего, кроме замуровавшегося в квартире интернет-пользователя, боявшегося решиться на поступок. И теперь он имел писательскую наглость ржать, уверенный, что играл с моей жизнью, как кошка с мышкой. Решение о том, что нужно делать с такими людьми, возникло спонтанно. Приблизившись к улыбающемуся писателю, я смотрю на него снизу вверх и понимаю по его потемневшему лицу, что он еще больший трус, чем я. Что же, пусть он познает эту великую бездну, именуемую страхом.

– Эй, ты что...!

Я толкаю его вперед и Коля Добров, чьё грузное тело не может удержать воздух, летит, изображая самоубийцу. Зимой небо рано покрывается мраком, поэтому авансцена балкона закрыта от посторонних взглядов. Когда я посмотрел вниз, то с трудом заметил, что Коля Добров уже совокупился с асфальтом.

Шли бесцельные снежные месяцы, и метель завывала однообразными серенадами. Иногда в небе всплывала белая, накрахмаленная, измазанная мелом, напуганная луна... обескровленная, придушенная ночью, замёрзшая и одинокая луна.

Это было единственное интересное, что происходило в моей жизни. Мне всё чаще казалось, что, по воспоминания Алисы, националистам просто нечего предложить серьёзным и успешным людям. Для них, за редким исключением, они выглядят просто клоунами. С другой стороны, я не считал "серьёзных и успешных людей" за живых существ, ибо вся их скучная монотонная жизнь не заслуживала никакого одобрения. Поэтому я, то глубже погружался на дно канализационной ненависти, то становился наивным идеалистом в блоковом венчике из роз. Один раз я даже понял в чём проблема. Без предисловий: всем на всё наплевать. Именно так: всем на всё наплевать. В этом и причина, из этого и следствие. Слава, замечая мои терзания, принимался лечить меня:

– Ты так из-за Коли Доброва переживаешь? Ладно... не надо было ему бухать, вот и упал с балкона. Слушай, что расскажу, друже. Выхожу, значит, из метро, а там стоят три тела. Ну, удар первого я пропустил с неожиданности, потом врезал ему в живот, так что он встал раком. Второй, видя это, докурил и начал идти ко мне в стиле Чака Норриса, и был встречен левым боковым, и улетел на полтора метра. Третий гопник подруливает осторожно и говорит: "Я, конечно, понимаю, что ты не растерялся, но они мои друзья".

Быть может, это была та самая компашка, что когда-то ограбили меня. Это не так интересно. Я пытался разобраться в себе, но не находил ничего, кроме маслянистых винтиков и застывшего мазута в районе сердца. Слава, настоящий друг, который вытащил меня из десятков передряг, в половину которых лично и втянул, снова пытается взбодрить:

– Ну, значит, бьём мы его, а он как закричит: "Я русский, хоть у меня и глаз узкий!"

И тут я спрашиваю:

– И что, он теперь реально инвалид?