-Ну, зачем ты так-то? Ведь на меня яиц и молока не напасёшься! Я бы и картошки поел. А завтра что будешь есть?

 -И пусть!
– торжествовала она.
– Мне сейчас хорошо! Кто его знает, что будет завтра? Завтра ведь может и не быть, понимаешь? Придут немцы и опять сожгут всё это! А то и меня убьют.

 Она помолчала несколько мгновений, задумавшись над своими словами, очнувшись, сказала:

 -Ну чего ты? Ты ешь, это тебе полезно.

 Он съел ровно половину содержимого сковороды, завершил завтрак стаканом молока с лепёшками и поблагодарил Надю скромным поцелуем. Она смущённо засмеялась в ответ.

 -Ночью ты целовал горячей, - простодушно, чисто по-деревенски, призналась она, - наверно, ночью я красивей, правда?

 -Какая же ночью ты красивей? Тебя же не видно!
– в тон ей ответил Фёдор, и на этот раз прижал девушку к своей груди крепко и так же крепко поцеловал. Он вдруг осознал после её признания, что действительно, в любой момент всё это тихое счастье может прекратиться, потому что немцы совсем близко и в любую минуту кто-то из оберштурмфюреров пошлёт какого-нибудь оберлейтенанта с ротой прочесать кромку болота для обнаружения партизан.

 И может так случиться, что оберлейтенант в свою очередь пошлёт этих перевёртышей со старостой во главе, которые обнаружат его здесь в плену эйфории, не имеющего ни ружья, ни гранаты, чтобы защитить Надю от посягательств бывших советских солдат, позабывших не только о присяге, но и о земле, которая их вскормила, и которую просто необходимо защитить от врага.

 -О твоём доме они знают, - вдруг догадался Фёдор.
– Ну да, как же я сразу не сообразил!

 -Знают, - согласилась Надя.
– Наверно, забыли. А может и нет.

 -Ещё не поздно уйти!
– с проснувшимся беспокойством в голосе сказал Фёдор.
– Понимаешь, вдвоём мы можем меньше вызвать подозрения у немцев, если случайно наткнёмся на них.

 -Нет, Федя, нет! Лучше подождать до декабря. Болото замёрзнет, тогда проще. А сейчас в болоте тропу знать надо. Утонуть можно.

 Надя сразу погрустнела, снова стала некрасивой. Но Фёдор уже не замечал ни белёсых бровей, ни отсутствия ресниц, и даже облупившийся нос девушки не казался ему чересчур красным.

 Всё это уже не было главным в его отношении к Наде после их ночной близости. Он просто не мог вот так уйти из её дома, оставив её одну в полной зависимости от немцев, которым она могла стать лёгким подарком.

 -Нельзя ждать мороза, - веско заметил он, - сейчас не уйдём, в декабре не уйдём уже никуда. Партизаны разозлят фашистов к декабрю основательно, и они тоже воспользуются тем, что будет лёд. Тогда и пушки подгонят, болото снарядами пробуровят, чтобы партизан утопить. В холодной-то воде сердце быстро остынет. И пули не надо будет.

 -А скотину-то кому оставлю?

 -Куриц можно зарезать, козу взять с собой, а овец выпустить, сами к людям дорогу найдут. Можно ведь и по кромке болота пробираться. Чувствую я, что севернее должны наши части остаться в большом скоплении.

 -Ой, милый! И не к горю ли моему тебя бог-то послал, а?
– запричитала Надя.
– Ведь увидишь какую-нибудь кралю и был таков! А я куда? Вон ты какой пригожий! Шёл бы один, раз уж так хочешь!

 Фёдору не хотелось сообщать девушке, что и женат он, и сын есть у него. Всё это было где-то в прошлой жизни и казалось нереальным. Опасность, которая окружала со всех сторон, стёрла на время законы социалистической Родины. Поведение в этой действительности подчинялось теперь законам военного времени. Слабый духом терял все устои, заколоченные в мозг политическими лозунгами агитаторов. Сильный духом фанатически верил в правоту Коммунистической партии. Но и тот, и другой в любой момент могли быть убиты пулей, которой было наплевать на те или иные мотивы поведения этих, совершенно по-разному мыслящих людей.

 Война уничтожала без выбора убеждений. Просто были счастливцы и были неудачники. Фёдору хотелось быть в числе счастливцев. Он звериным чутьём ощущал приближение опасности, и только Надя задерживала его неутолимое желание нырнуть в глубь болота, в котором он имел шанс на преодоление этого неясного своего положения то ли партизана, то ли шатуна, отлынивающего от прямой обязанности советского офицера.

 Учёба в десятом классе приблизилась настолько реально, что породила в душе беспокойство неимоверное. После окончания девятого класса лето радовало Колю то жарой, то дождём с прохладой. Солнце требовало вставать намного раньше, чем в пасмурное, дождливое утро. Но Николая трясло при мысли о том количестве государственных экзаменов, которые неумолимо приближались.

 Запущенный материал по физике, алгебре и тригонометрии не давал подолгу уснуть. Хотелось как-то изменить весь порядок жизни. Хотелось, но начинать что-либо для этого уже не было силы воли. Николай просто не мог понять ни один из этих предметов. Иногда, в часы особенно изнуряющей жары, он безвольным жестом раскрывал учебник алгебры, тупо смотрел на формулы, которые через несколько секунд начинали расплываться.

 Тогда он захлопывал учебник и производил это же с учебником по физике. До тригонометрии процесс открывания учебника не доходил. Самым приятным из предметов был английский. Правда, сколько ни бился Николай, его язык не хотел освоить произношение буквы "дабл ю", он произносил её как "в". Учительницу это раздражало, и она всегда ставила ему тройку. Этот предмет требовал усидчивости. Но он не был таким сложным, как закон Джоуля, Ома и Ньютона.