Барж было три. Огромные, широкие, неуклюжие с виду суда с выкрашенными черной краской бортами стояли друг за другом. У дощатых сходен, переброшенных с борта каждой на гранит набережной, находились еще военные, молодые, в другой, не такой, как у пожилого, форме. Они проверяли бумаги у отправляющихся, и те поднимались на борт.

Проснувшийся наконец маленький Борька, зацепившись пальцами за накладной карман материного пальто и вертевший головой во все стороны – ему тоже нравилось все происходящее, – запрыгал на месте и позвал Александру:

– Мам! Мама! Беда!

В этот момент старший военный громко и четко назвал их фамилию. Александра подхватилась:

– Ах ты господи! Потерпи, маленький, сейчас на кораблик пойдем, там все и сделаем. Валя, возьми его за руку, держи крепко!

Она перекинула через плечо узлы, поставила детей перед собой, и они направились к старшему. Подойдя, Александра назвалась, пожилой военный кивнул и черканул карандашом на одном из листов, которые держал перед собой в раскрытом планшете, а стоявший рядом помощник сказал:

– На вторую, пожалуйста, – показал рукой на баржу и тоже что-то пометил в списке.

Они подошли к указанному судну и встали в конце очереди. Александра посмотрела на стоящих впереди. Их было немного, человек пятнадцать, двадцать от силы, и продвигались они быстро. Она нагнулась к сыну:

– Боренька, уже сейчас-сейчас, потерпи чуток, ты ведь у нас уже большой мальчик, правда?

Бориска хотел писать. Слово «беда» он подхватил у соседки по квартире, интеллигентной и образованной Анны Вячеславовны, до пенсии работавшей в библиотеке Пушкинского дома и которую во дворе за глаза называли «наша смолянка». Валя долгое время не могла понять почему, ведь старушка была совсем не смуглая и не черноволосая, а, наоборот, голубоглазая и светло-русая. Поломав голову, девочка спросила мать, и та сначала очень смеялась, а потом объяснила, что смолянками раньше, при царе, называли выпускниц Смольного института. Когда маленький Борька, начавший уверенно передвигаться по квартире, просился на горшок в присутствии Анны Вячеславовны, та качала головой и говорила: «Беда, беда, ой, беда-то какая, прямо беда», – и с этими словами вела крошку к туалету. Когда именно это слово укоренилось в лексиконе мальчика, никто не заметил, но все знали, что если он горестно взывает «Беда, беда!», то это означает, что ему нужно по-малому.

Военные у трапа посмотрели их бумаги, и они, наконец, оказались на борту, пройдя по широкой, крепко сколоченной из толстых досок и ограниченной с боков натянутыми веревками сходне. Здесь распоряжался мужчина лет пятидесяти, седоусый, одетый в черные широкие брюки и такой же китель с якорями и красивую, тоже черную, пилотку с кантом по верху. Он споро и сноровисто управлялся с прибывающими, распределяя людей по обе стороны судна и оставляя свободным широкий проход в центре.

Александру моряк направил на нос баржи, где стояли несколько рядов длинных деревянных скамеек, уже наполовину занятых женщинами с детьми. Бориска, не сводя глаз с начищенной до зеркального состояния латунной пряжки на ремне седоусого, завел жалобно и протяжно:

– Беда, ой беда…

Тот удивленно уставился на малыша, потом сдвинул кучкастые брови и сказал строго:

– Не понял! У нас на корабле никаких бед быть не может! Уставом не положено, то есть не предусмотрено.

Александра улыбнулась краешком рта и объяснила, в чем дело.

– А-а! – обрадовался мужчина и потрепал Борьку по голове: – Смотри какой! Моряком будет! – Он кликнул молоденького матросика: – Лепихин! Отведешь юнгу в гальюн, потом сдашь вот дамочке…

Он хотел сказать еще что-то, но углядел у сходен какой-то непорядок, завел полусогнутую правую руку за спину, кивнул Александре, на секунду уронив подбородок на грудь, снова вскинул голову и заспешил по проходу, громко отдавая распоряжения.

Валентина вслед за матерью прошла на нос баржи, и они расположились там на скамье рядом с молодой женщиной, укачивающей на руках грудничка. На стоящем перед ней большом фибровом чемодане сидела до удивления похожая на нее девочка, чуть меньше Вали, с такими же, как у матери, тонкими точеными чертами лица, смугловатой кожей и густыми, цвета воронова крыла, вьющимися волосами, перехваченными красной лентой. Женщина чуть подвинулась, из вежливости, места на скамье было достаточно.

– Меня зовут Майя, – представилась она, – это Сонечка, а вот это Артурчик, ему уже целых четыре месяца.

Ребенок загукал во сне и пустил пузырь. Она достала из-за выреза платья белоснежный платочек и отерла младенцу рот.

– Вы не скажете, – Майя повернулась к Александре, – как нас повезут? Я ведь ничего не знаю. Мой муж, он главный инженер, вчера, то есть уже сегодня, поздно ночью прислал эвакуационные документы на меня, и Сонечку, и Артура и короткую записку, что мы должны ехать, и все… Утром прислал машину, нас сюда привезли… Я его больше недели не видела…

Ее огромные темные глаза наполнились слезами. В этот момент молодой матросик привел Борьку. Мальчик, видимо услышав вопрос Майи, приосанился и заявил:

– Водой пойдем, а потом по железке. Скоро отваливать будем.

– Гос-споди, ты где слов-то таких набрался? – искренне удивилась Александра.

Мальчишка смутился, опустил взгляд и выпятил нижнюю губу:

– Дядя Лепихин сказал, когда мы с ним писали…

Майя и Александра засмеялись так громко, что сидящие вокруг недоуменно посмотрели в их сторону, не понимая, что могло так рассмешить этих двух молодых женщин, а одна старушка, вся в черном, бросив на них осуждающий взгляд, пробормотала что-то про веселье, которое не ко времени и не к месту, и, поджав сморщенные губы, повернулась спиной. Ее соседка, явно разделявшая мнение сидящей рядом, наклонила к ней голову и, поглядывая через плечо на двух молодых матерей, зашептала что-то, явно осуждающее, не ведая о том, что одна из этих красивых женщин смеется последний раз в жизни, а второй предстоит пережить испытания, которые не удалось осилить многим мужчинам, не зная, что самим им, как и большинству находящихся на этих баржах, жить остается уже совсем недолго…