– Как-то вечером он выглядел так, будто был близок к этому.

– Не обманывайся, командир. Это была лишь запинка, легкая тень сомнения и ничего более. А теперь он будет драться, пока не умрет.

Несколько мгновений Катон молча смотрел на оптиона, потом пожал плечами и отвел глаза.

– Может быть. Но ты-то служишь «под сенью орлов». Возможно, к этому можно было бы склонить и его.

Фигул тихонько рассмеялся.

– Еще мой отец понял, что Рим победить нельзя, поэтому сам служил во вспомогательной когорте, а меня вообще постарался, насколько это возможно, вырастить римлянином. Может быть, большим римлянином, чем настоящие римляне. Сомневаюсь, чтобы матушкина родня вообще меня признала, не говоря уже о том, чтобы считать своим. Я поступил на римскую службу и сражаюсь за Рим, но, как кельт по рождению, понимаю кельтскую душу, потому и говорю, что Каратак никогда не покорится Риму. Никогда. Попомни мои слова.

– Стыдно так себя вести. Должен ведь он понимать, что разбит. Нужно уметь смотреть фактам в лицо.

– Правда? – Фигул повернулся и посмотрел на центуриона. – Тогда как насчет тебя, командир? Похоже, у нас нет никакой надежды отсюда выбраться. Ну и как, готов ты с этим смириться и безропотно принять смерть?

– Это не одно и то же.

– Неужели?

Катон кивнул.

– На нем лежит ответственность. Каратак держит в своих руках судьбы многих людей. Я же просто сражаюсь за себя. Стремлюсь выжить. Изо всех сил.

Фигул помедлил, глядя на него, а потом сказал:

– Разница не так уж велика, как тебе хотелось бы думать, командир. У него есть люди, о которых он обязан думать, и у тебя тоже. – Оптион кивнул на остальных содержавшихся в загоне пленников.

Катон обвел взглядом оставшихся легионеров, сидевших на корточках у плетеной ограды и в большинстве своем тупо смотревших на землю у себя под ногами. Никто не разговаривал, и Катон понял, что они смирились с неизбежностью скорой смерти. И он ничего не мог с этим поделать.

У Каратака дела обстояли иначе, он имел возможность все изменить. Потому-то и обязан был склонить своих людей к миру, пока они еще продолжали признавать его волю и готовы следовать за ним. «В отличие от этих бедолаг», – подумалось Катону. Они уже не были ограничены рамками обычной воинской дисциплины, предписывающей выполнять его команды, а какое-то чувство цели, несмотря на кажущуюся безысходность обстоятельств, похоже, осталось только у одного Метелла. Он сидел, склонившись над цепью в том месте, где она крепилась к ножным узам, и ковырял маленьким камнем. Катон плохо представлял себе, что собирается делать этот малый, даже если ему удастся освободиться. Загон по-прежнему охраняли трое караульных, и находился он посреди вражеского лагеря, наполненного тысячами кельтских воинов. Катон покачал головой и, повернувшись к Фигулу, тихо сказал:

– Мы разделим судьбу остальных в ближайшем будущем. Как только Каратак разделается с Третьей когортой.

– Они где-то рядом?

– Да. Я видел Макрона во главе патруля. Каратак сказал, что они поставили лагерь у самого болота. И, похоже, Максимий набросился на местных жителей даже с большим, чем обычно, остервенением. Каратак, ясное дело, не будет сидеть сложа руки и позволять ему зверствовать. Кроме того, у меня такое чувство, что его воинам позарез нужна победа.

Некоторое время Фигул молчал.

– Как я понимаю, – сказал он наконец, – на каждого из наших ребят придется по пять, а то и по шесть варваров.

– Что-то в этом роде, – согласился Катон. – И если их застигнут врасплох, с ними покончат очень быстро.

– Да… и не похоже, командир, чтобы мы могли как-то этому помешать.

Катон был вымотан, и безысходность ситуации давила на него тяжким грузом, ему даже этот разговор давался с трудом. Оглядываясь по сторонам, он и в остальных видел те же подавленность и отчаяние. Они тоже знали, что конец близок, и воспринимали неизбежность смерти с таким же тихим отчаянием, что и их центурион.

С наступлением темноты во вражеском лагере на открытых площадках между хижинами запылали костры, и скоро сквозь ограду загона, добавляя мучений запертым внутри пленникам, стал просачиваться запах жареной свинины.

– Ох, и убил бы я свинью, – проворчал Метелл, и несколько человек разразились ироническим смехом.

– Ты уже раз убил, – хмуро указал Катон. – В первую очередь именно по этой причине мы здесь и торчим. Из-за тебя и твоего проклятого ненасытного желудка.

По мере того как проходил вечер, лагерь все более и более охватывал праздничный дух. Воины пировали и через некоторое время, судя по доносившимся снаружи звукам, изрядно перепились. Повсюду звучали похабные песни, прерываемые выкриками и взрывами смеха. Пленники в загоне угрюмо слушали пьяный гомон, а Катон гадал, не приберегли ли их, чтобы устроить попозже для воинов кровавую потеху. Он вспомнил о несчастных, затравленных охотничьими псами на пиру у царя атребатов Верики, и волоски на его шее поднялись дыбом из-за леденящего ужаса. Но намного ли предпочтительнее быть сожженным заживо в плетенной из прутьев клетке? А именно такая судьба, как слышал Катон, постигла многих других пленников, угодивших в руки врага. Конечно, со стороны воинов, понесших в боях с легионами страшные потери, пощады римлянам ждать не приходилось.

– Римские ублюдки… – донесся из-за изгороди раздраженный голос. Говорили по-кельтски. – Все люди веселятся, а мы что же, должны из-за них тут всю ночь торчать?

– Вот именно, – поддержал говорившего другой голос. – И почему именно мы?

– Почему мы? – передразнил говорившего другой голос, принадлежавший, как понял Катон, человеку постарше. – Да потому что вы сопливые мальчишки, а меня к вам приставили проследить, чтобы глупостей не натворили. А ведь если по справедливости, то мне следовало бы быть там, с ребятами, где полные чаши.